Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

Алексей Петрович сделал паузу, снова налил стакан и несколько минут пил молча.

— Мне хотелось бы, чтобы вы меня верно поняли… Так как от наследственного темперамента, зародышей привычек вполне отделаться невозможно, то процесс развития противоположности совершается только в той части человека, которую, говоря грубо, можно назвать общественною его стороною. Это преимущественно головная сторона, на фундаменте чувства. Начиная с себя, постоянно копаясь в собственных внутренностях, человек доходит наконец до вредной роскоши совершенства. Мне, например, кажется, что я чувствую малейшее колесо, малейший винтик в своей мозговой машине и вижу тоже у других. Это равняется неспособности действовать; это крайность. Он, мой духовный сын, отбросил эти винтики и, в общем, развил дальше мое настроение. В этом его сила. Он во сто крат меньше моего понимает! Мое домашнее воспитание… Но вы его знаете: крайняя идея и лакеи. Я поступил в гимназию. Там тоже была крайняя идея… Я вышел оттуда таким апатичным, равнодушным ко всему на свете, что без труда сдался на просьбу родителей и поступил в военную службу. А знаете, как я в отставку вышел?

— Ну?

— Наш полк проходил через какое-то местечко, рано утром. Подо мною почему-то растанцевалась лошадь. Я случайно посмотрел в сторону, увидел в окне одного дома несколько заспанных женских лиц, смотревших на меня с видимым восхищением, и вспомнил подходящие слова из Лермонтова… Мне стало совестно, и я написал прошение об отставке, как только приехал на квартиру,

Владимир Сергеич засмеялся. Попутнов облокотился на стол, подпер кулаками щеки и уставился в недопитый стакан.

— Теперь, — продолжал он, — я для себя — слесарь и садовник, а для людей — случайный учитель и случайный адвокат. Крестьяне обращаются. Вот давеча в лесу мужиков встретил; просили бумагу написать… Это ужасно мало! Это тоже почти что исключительная забота о личном благополучии… Тишина, покой… Но не пора ли нам спать, — заключил он.

Лампа давно потухла, но в комнате был белесоватый свет начинающегося утра. Петухи пропели, восток загорался. В окно пахнул холодный ветерок. Владимир Сергеич лег на диван и немедленно заснул, но «специалист» беспокойно ворочался на своей постели и не мог сомкнуть глаз: он разбередил свои раны и очень страдал.

Вера Михайловна никак не могла добиться: как обо всем узнал Петр Степаныч? Сережа ли узнал и проболтался, кучера ли подслушали и рассказали Андрею, а Андрей барину — осталось неизвестным. Только какой-нибудь час спустя после нашего возвращения с прогулки Петр Степаныч попросил барыню к себе в кабинет.

Он сидел за круглым столом, на диване, и курил сигару. Это был скверный знак: в нормальном настроении духа Петр Степаныч курил сигару только после обеда и за чаем. Вера Михайловна робко села на стул.

Несколько минут длилось тяжелое молчание.

— А твой жених тово… гол как сокол? — начал наконец Петр Степаныч, закрываясь густым облаком дыма.

— Пьер!..

Но Пьер не смягчался.

— И того видели, — «специалиста»?

Тон был так груб, что Вера Михайловна даже не отвечала.

На столе лежало несколько нераспечатанных писем и телеграмм.

Всё это была деловая корреспонденция, адресованная на имя конторы и обыкновенно сдаваемая управляющему нераспечатанною. Не будь проклятой «горы», Петр Степаныч не изменил бы этому обыкновению. Очень может статься, что он и устрашительную сигару закурил и этот вид на себя напустил так, для шутки. В таком случае без «горы» не было бы шутки. Но как бы там ни было, шутя или серьезно, только Петр Степаныч упорно продолжал свою озабоченную роль и, за неимением материала для дальнейшего разговора, взял одну телеграмму, раскрыл и прочел.

Вдруг его словно громом поразило: это было извещение от еврея Лейбы Гильбера, что вексель в 40 000 рублей будет подан ко взысканию, если к такому-то сроку и так далее.

Петр Степаныч уронил палку, сигару, выпустил телеграмму, съежился весь и неподвижно уставился в одну точку. Он не понимал величины угрожавшей ему опасности, но его перепугал язык депеши: короткий, лаконический, какой-то властный. Он никогда не читал ничего подобного. Он привык только видеть: «Поздравляем с днем ангела. Целуем» — или что-нибудь подобное, а тут вдруг…

Руки его бессильно повисли, голова опустилась, нижняя губа отстала.

— Что с тобою? — встревожилась Вера Михайловна, тормоша его за плечо.

Он не подавал голоса. Она ужасно испугалась; хотела позвонить, позвать кого-нибудь на помощь, хотела вспрыснуть его водою, послать за доктором, но до того растерялась, что вместо всего этого подняла телеграмму и прочла. Это было лучшее, что она могла сделать.