Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

Петр Степаныч садился к столу, брал одну из тетрадок, пробовал перо, несколько раз подписывался с бойким крючком и наконец писал какую-нибудь шараду, например:

Лак-ей.

Впрочем, гораздо лучше выходило у него по-французски.

В одиннадцать часов «занятия» прекращались. Петр Степаныч располагал вещи в прежнем порядке, опускал верх, вроде фортепьянной крышки, и запирал стол на ключ. Порядок, строгая симметрия были для него так же необходимы, как рыбе вода.

Приходил управляющий с бумагами, докладами и прочим. Это тоже была своего рода шалость. Петр Степаныч очень любил эту церемонию, хотя ничего не понимал в делах и ограничивал свои распоряжения тем, что на всё соглашался и всё подписывал.

По утрам Петр Степаныч шалил с Андреем, старым-престарым «человеком» типа plus royaliste que le roi.

— Петр Степаныч! — останавливался у постели барина Андрей, ровно в девять часов, как это было ему приказано накануне. — Извольте вставать!

— Ммуу!..

Петр Степаныч непременно притворялся сильно спящим, хотя, по обыкновению людей все-таки не первой молодости, просыпался очень рано, часа за два до положенного срока.

— Извольте вставать! Как угодно, а извольте вставать!

— Пошел вон!

— Не пойду, уж как вам угодно! Одеяло сброшу.

Петр Степаныч посылал его к черту, грозил швырнуть в него сапогом; но ничто не помогало, и он наконец вставал. Он очень любил рассказывать о деспотических выходках своего Андрея и добродушно подсмеивался над своим рабством.

Итак — обед прошел при самых счастливых предзнаменованиях. Петр Степаныч был в духе, очень разговорчив, задал несколько шарад, которые все были разрешены не очень скоро, к великому его удовольствию, сказал несколько каламбуров; Сережа вел себя прекрасно; всё шло как по маслу.

Сейчас после обеда к крыльцу подкатили экипажи: еще с утра решено было устроить пикник.

С тою суетою, которая всегда предшествует приятной прогулке, дамы начали собираться, загоняя горничных и не находя то того, то другого. Лизавета Петровна никак не могла отыскать своих перчаток, Сонечка чуть не позабыла зонтик.

Петр Степаныч стоял на крыльце — он всегда благословлял на дорогу семейство — и обнаруживал нетерпение. Сережа давно уже бегал вокруг лошадей. Первая показалась мисс Дженни. Она освежилась одеколоном, обсыпалась пудрой и закрылась густым вуалем. Nicolas с Сонечкой также скоро были готовы. Сонечка надела коротенькое коричневое платье с красным бантом, высокие кожаные ботинки и шведские перчатки. К ней очень шла соломенная шляпка, под цвет платья, с узенькими полями — грибком. Nicolas нашел, что она имеет вид институтки. У Лизаветы Петровны бант голубой. Nicolas в шапокляке и своем обыкновенном костюме: серые клетчатые брюки и коротенький синий пиджак. Maman вышла позади всех.

— Ну уж действительно… Я говорю, с моими дочерьми собираться куда — так я уж и не знаю… То зонтик, то платок…

— Радость моя! — засмеялась Сонечка, целуя ее в щеку.

— Радость моя! — повторила Лизавета Петровна; но от поцелуя maman устранилась, справедливо опасаясь как бы и первый не произвел на лице некоторых повреждений.

— Ах, Сережа! Отойди от лошадей! Владимир Сергеич! Да чего вы смотрите?

— Да я, мама, далеко! — оправдывался Сережа.

— Нужно слушаться, мой друг! — вмешался Петр Степаныч. — Ну, садитесь наконец! С Богом!

Он перекрестился и поцеловал жену и детей, пожал руку мисс Дженни и кивнул гувернеру.

Разместились так: Вера Михайловна, Лизавета Петровна, Сережа и Владимир Сергеич в одной коляске, Nicolas, Сонечка и мисс Дженни — в другой; что же касается до автора, то он сначала устроился было с Сонечкой и K°, но скоро должен был пересесть ко второй группе: тоска разбирает с этими влюбленными ужасная!

— Гм? (Он).

— Ничего… (Она).

— Ну а если?

— Может быть…

И при этом незаметные пожимания, взгляды, улыбки, которые для них очень понятны, но постороннего ставят в самое неловкое положение. Бедная Дженни должна была остаться с ними, как жертва приличия.

Переливы двух колокольчиков звонко раздавались в тихом деревенском воздухе, Лошади бойко бежали, отмахиваясь от мух и взбивая копытами облака мелкой, почти совершенно белой пыли, блестевшей на солнце. Дорога огибала сад, опускалась вниз, к мосту, проходила через село и дальше змеилась к лесу, среди бледно-зеленых озимей, уже довольно высоких, но еще не окрепших, с легкими, неналившимися головками, как девушки в четырнадцать лет, среди более молодых и ярких яровых посевов, тянувшихся к самому горизонту. Высокий курган на опушке дубового леса, крутым обрывом спускавшийся к речке, был целью поездки.