Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

— Какой тебе хутор примерещился? — спросил после продолжительного молчания Злючка. — Я никакого хутора не видал.

— Хутор подальше. Но я узнал это место на речке; я там плотину делал.

— Из чего делал? — заинтересовался он, в одну минуту забывая все труды и опасности.

— Из камней и земли; только вода размывала.

— Еще бы не размыть! Без веток размоет. Надо веток положить. Давай сделаем!

И мы наломали веток кустарника, натаскали камней, построили прекрасную плотину и со смехом смотрели, как вода прибывала, поднималась, сердито бурлила и наконец с торжеством уносила наши сооружения.

Выбившись из сил, мы сели в тени, под большим камнем, и съели свою провизию. Бурная веселость сменилась более серьезным настроением духа, как это и подобает путешественникам в отдаленную страну. Злючка даже насупился и принял очень суровый вид.

— Злючка, давай разведем костер! Он строго вскинул на меня глазами.

— С ума ты сошел, что ли? Когда тут костер? И так сколько времени потеряли! Вот отдохнем — и в дорогу; не близко ведь.

— Так мы разве вправду? — смутился я от его решительного голоса.

— Что-о? Да с тобой, брат, кажется, каши не сваришь. Оставайся, что ли, баба!

Он взялся за свою котомку и приподнялся. Я схватил его за полу шинели.

— Полно, я пошутил… Сиди, отдохнем еще.

— Впрочем, пожалуй, разведем, — смягчился смелый путешественник, усаживаясь снова.

Мы наломали веток, нашли на дороге охапку соломы, развели костер и расположились около. Маленькое пламя бледно вспыхивало при освещении еще не совсем спрятавшегося солнца; густой дым красноватым столбом поднялся кверху. В ближайшем кусту что-то как будто зашевелилось; вдали послышался протяжный крик. Я вздрогнул.

— Чего боишься? — успокоил меня товарищ. — Пастух кричит.

— Я не боюсь. Послушай! там индийцы есть?

— Конечно, есть…

— Они как: храбры?

— Беда! Ружья, однако ж, боятся. Ты ему ружье покажешь — он и убежит. Ну а если из-за куста подстережет — тогда, брат, плохо…

— Убьет? — спросил я, тщетно силясь скрыть дрожание голоса.

— Убьет, — уверенно подтвердил Злючка. — Но нас они не тронут: за что нас трогать? Мы их не тронем — и они нас не тронут.

Мы помолчали.

— Ну а тигров много?

— Там, брат, тигров, что у нас собак. Но если костер развести — они не тронут: боятся.

Я посмотрел на костер, подбросил несколько веток и задумался. Я думал о доме, о матери, о Наде… Что-то они теперь делают? Чай пьют, должно быть. Кате повязали салфетку на шею; она сидит на высоком стульчике за чайным столом, болтает ногами и капризничает. Надя ее успокаивает; мать намазывает масло на хлеб. Самовар пыхтит и волнуется, а собачка Мурзик забегает со всех сторон и виляет хвостом. Отец раздражительно кричит из своей комнаты, чтоб ему налили покрепче. Дети притихают… А может быть, мать теперь сидит в углу и заливается, плачет…

— У тебя есть мать, Страшилин?

— Нет; отец есть.

— Тебе его не жаль?

— Нечего жалеть: только и знает, что драться. — Он сжал губы и посмотрел вдаль.

— Ну а мне так очень жаль мать, — мечтательно произнес я.

— Мать-то? Да ведь она у тебя пьяница!

Я с удовольствием провалился бы сквозь землю от этих слов. Мне в эту минуту опротивела Америка, опротивел Злючка; я сам себе казался противным. Убежать бы куда-нибудь! Спрятаться ото всех! нырнуть в воду, закопаться в какую-нибудь яму, чтоб люди проходили и не замечали моего существования. Я низко опустил голову, и слезы обиды, унижения, досады обильно закапали по моему пылавшему лицу.

— Да она, может, с горя? — непривычно мягко осведомился Злючка, искоса посматривая на меня.

— Ах, с горя, с горя! — обрадовался я, чуть не бросаясь к нему на шею.

— Ну так это ничего… С горя, брат, запьешь. Наш дьякон тоже выпивает с горя. Так, говорит, у тебя сосет, так сосет…

Я не был расположен продолжить разговора. Мы замолчали и скоро заснули крепким сном. Когда мы проснулись, на небе светила луна, перед нами стояла гимназическая повозка, а на ней восседал надзиратель.

Нас ближайшею дорогою отвезли в карцер.

Я сел на знакомый уже сундук и предался меланхолическим размышлениям. Меня начинал тяготить Злючка. Он меня как будто поглощал, давил; он уничтожал во мне мою собственную личность. Но не успел я еще порядком, как говорится, распустить нюни, как дверь карцера вдруг отворилась, вошел сторож и за ним еще какая-то маленькая фигурка… Эта фигурка бросилась мне на шею, и мы разрыдались. То была Наденька. Я забыл сказать, что оставил ей записку, в которой объяснял и оправдывал свое исчезновение.