Исаак Шапиро - Черемош (сборник)

Я в то время к чтению пристрастился, запоем читал.

Батя не одобрял. Порой даже злость наружу плескала, особо на подпитии. Выкатит два глаза, как восемь, пальцем грозит:

– Книги все надо сжечь! – поучал. – Лучше зимой жечь… греться можно.

Мать отмахивалась на его слова. Наоборот наставляла:

– Не слушай, Саня. Книжки читай, понимать будешь.

О прошлом батя не любил вспоминать.

– Двенадцать лет, три месяца и восемь дней. На кромке… ноги в яму свисали… О чем говорить?.. Главное – что вы ждали…

Правда, иной раз, случалось, откровенничал:

– Одно могу сказать, дурак был. Законченный. Вот пример: что такое МОПР знал назубок, КИМ или там ВЦСПС – ночью разбуди – скажу. Конечно, знал ГОРПО. А про гестапо – не слышал, не встречалось. На допросе сказали подписать. А я мокрый, морда разбита, подняли с пола, ну я и расписался. Там все подпишешь. Потом в камере грамотные люди объяснили…

Бывало даже, смеха ради, по собственному почину рассказывал какой-нибудь лагерный случай:

– На работу нас не погнали, мороз за пятьдесят. Один очкарик, не наборзел еще, новичок, значит, выскочил из барака похезать. Не рассчитал, дурашка, даже плевок на лету замерзает. Вернулся враскорячку, мотня спущена, вопит истошно. А у него из зада ледяной кол торчит. Так и прозвали – «Дермокол». Привык он к своей кликухе. Когда обращался к начальству, докладывал: «Заключенный Дермокол, номер такой, статья такая…»

Мы с мамой этим байкам не слишком верили. Батя подмечал наши сомнения, не обижался:

– Ладно… Я и сам не верю. Про то в газетах не печатают… значит, не было…

Но плохое настроение у него долго не держалось, отходчив стал, как малолетка. И вообще молчун, смирный, новым зубам радовался. Любил на солнышке посидеть, пустой мундштук сосал, – курить ему врачи запретили.

Тут как раз о реабилитации шумок пошел. Мать тоже всполошилась, чтоб судимость сняли.

– Иди, – говорит, – авось пенсию дадут как пострадавшему при режиме.

Уломала.

Подняли в органах его бумаги, говорят: нет, братец, правильно тебя засудили.

– Может, меру наказания превысили – это вопрос другой. Тут изменить уже нельзя, обратный ход не включишь. Но засудили, в принципе, верно. Заслужил: в канун войны о высшем руководстве выражаться надо было аккуратнее. Так что извиняться не будем. Гуляй дальше.

Батя таким ответом остался доволен. Не зря, выходит, от звонка до звонка на северах загибался, по заслугам. И сердце грызть не надо, если не ошибка. Закон нарушил – плати.

Одно огорчало: не хотели сказать, кто на него донес. Это, мол, тебя не касается. Служебная тайна. Засекречено. Мура, конечно. Какая тайна, цап-царапычи? Хвастунишки! Микрофонов в стенках тогда еще не держали, техника не доросла. Ясно, один из дружков настучал. А кто именно – штатный сексот или самоучка, что за разница? – хрен редьки не слаще.

Только, батя никого слушать не хотел. Запало ему дружков проведать, посмотреть, у кого из них моргалки забегают. Хотя мало верилось, что дружки на старом месте ошиваются. Не такие рюхи – в Вапнярке вековать, в гору должны были пойти. Но начинать от печки надо, с тех краев, где их знали. Может, родичи остались или знакомые, наведут на след.

И нашел! Правда, долго искал. По домам расспрашивал, к прохожим, что постарше, приставал. Никто про этих деятелей не помнил, плечами пожимали, будто сроду не было таких личностей в городе.

Да и город изменился, все вокруг чужое, ни одного похожего лица, ни деревьев прежних, ни домов, даже улицы стали иные, с тротуарами.

Батя вовсе надежду потерял. Но вдруг встретил в буфете бывшего военкома. Дряхлый старикан, в кителе, но ходит еще на своих, и память трезвая. Обрадовались, конечно. За пивом тот и рассказал о дружках. Про двух точно известно – похоронки прибыли. А третий, были слухи, в окружение попал, где-то к братской могиле приписан без имени. Вечная слава и так далее…

Как в той песне: темная ночь, только пули свистят…

С тех пор батя себе тост придумал. Нальет полпорции [21]и скажет:

– За Сталина! Он мне, ирод поганый, лагерем жизнь продлил. На фронте чаще убивали, чем в лагере… Ладно… Поехали…

Поехал я в Горький машину получать, неделю тому. Не для себя, у меня новая, для Вани Шевцова. Его за машиной посылать – риск большой. Я характер Шевцова насквозь знаю. Вместе в армии служили, он у нас во взводе телефонистом числился. Сколько лет прошло, а помню, будто вчера.