Эдуард Лимонов - Седого графа сын побочный

Офицеры Советской Армии того времени были довольно грубоватые ребята. Поэтому, конечно же, такой фрукт, как мой отец, выглядел белой вороной. Он постоянно стирался и чистился с помощью матери. Целые десятки его подворотничков висели у нас на веранде на верёвке. Для чистки сапог у него были несколько щёток и бархотка, да не одна.

Пуговицы на мундирах он чистил, загонял в специальный станок из дерева, намазывал их вонючей жидкостью под названием «асидол» и потом драил их щётками. Когда я подрос, он стал доверять эту операцию мне.

Блестяще играл на гитаре и пел чистым баритоном русские романсы.

Такими постсоветские фильмы обычно изображают сейчас белогвардейцев, но тогда было другое время, белогвардейцев ещё не изображали.

Он был молчалив и горд большую часть своей жизни.

А когда не смог больше оставаться молчаливым и гордым, тогда стал овощем и, не желая жить, быстро умер.

Среднего по тем временам роста, где-то 170 см, небольшие ноги в прилежно начищенных всегда сапогах: размер либо 40-й, либо, максимум, 41-й. Совсем тонкий в годы моего детства, даже изящный, рано поредели волосы, были тонкие, уже годов после тридцати полысел лоб и крышка черепа, только на затылке и за ушами остались седые кучки волос.

К возрасту лет пятидесяти фигура одряхлела, есть один фотоснимок его в трусах, изображающий физически неразвитого, но всё ещё тонкого человека.

Есть в моей памяти эпизод, в котором он вывел меня из остановившегося вдруг трамвая (обнаружив в трамвае, я куда-то ехал с товарищами), а трамвай остановился, ввиду того, что внезапно прекратилась подача электричества, такое в те годы бывало часто. И я подчинился. Мне было лет пятнадцать. Отец был в тогда только что введённой «полевой» форме: тёмного хаки. Форма ему шла. Фуражка, пистолет на боку, он ехал утром домой с дежурства.

Он что-то говорил мне, но немного слов, мы шли вдоль трамвайной линии, в мареве, покачиваясь, было лето. Что-то скупое вроде: «мать тобой недовольна… ведёшь себя неподобающе. Будь добр… вот станешь скоро совсем взрослым…»

Обычно непроницаемый, я почувствовал себя тогда с ним заодно.

Физически он был слабее моих старших товарищей того времени: шпаны, Кота, Лёвы, а тем более Сани Красного, несмотря на пистолет на боку.

Мы шли вдоль трамвайной линии на нашу Салтовку. Трамвайная линия была слева, а справа был выгоревший до серости высокий забор завода «Серп и молот». Я после того случая не перестал быть подростком-гадёнышем со всеми моими выходками, но меня качнуло в сторону отца.

Тогда же, может быть, чтобы стать ближе ко мне, он купил красный мотоцикл «Ява», и мы куда-то ездили с ним, сидели на берегах каких-то рек и смотрели молчаливо на воду.

Физически я ощущал его хрупкость, и мне она внушала тревогу, подростки хотят быть сильными. И я ещё совсем не замечал этой хрупкости в себе.

Позднее, когда я стал работать на заводах, вместо того чтобы пойти учиться в институт, отец как-то отшатнулся от меня, может быть, испугался своего рабочего сына. И я, приходящий после третьей смены утром, он в это время как раз уезжал на работу по-прежнему на свою Холодную гору, через весь город, теперь мне кажется, чувствовал меня назойливым, грубым поселенцем в его мирном жилище.

Однажды он вернулся с дежурства опечаленным, и я слышал, как он сказал матери:

— Представляешь, Рая, мне сегодня впервые уступили место в трамвае.

Я много писал уже о том, с каким постоянным прилежанием он ухаживал за своими ногтями, упоминал его швейцарский ножик, бесцветный лак.

Он явно был особого сорта человек. И неудивительно, что и я, его сын, с годами отряхнув с себя часть грубости и настырности, стал и тоньше и, как бы это выразиться, слабее, что ли.

Мать и отец учили меня исподволь хорошим манерам, иногда это проявлялось карикатурно. Однажды нас, школьников, схватили на кладбище (их было целых три, кладбищ, целый комплекс, старое еврейское, старое русское и одно общее — новое), так меня видели вытирающим ноги, перед тем как войти в халупу «копачей» — так называли у нас могилокопателей.

Меня учили не чавкать, а отец рассказывал матери с восторгом о каком-то своем солдате, который ест беззвучно.

Временами судьба подбрасывала мне разгадки такого отца, лет в пятнадцать я же придумал, что настоящий отец мой — граф, потому что я чувствовал натиск благородства внутри меня самого и стеснялся его. Нужно было как-то это несносное благородство объяснить. И вот я объяснил его тогда в дневнике, спрятав его между картошкой и углем в нашем сарае под домом. Я написал, что мой настоящий отец граф. Я двигался в правильном направлении. Но придумал «настоящего отца», вместо того чтобы пристально приглядеться к моему реальному отцу и увидеть в нём этого графа, ну, отпрыска этого графа.