Салим Баши - Пёс Одиссея

Полиция осадила университет. Уехать. Повсюду рыщут вооруженные люди. Самира? Они никогда больше ее не видели. Хамиду Кайму удалось бежать. Али Хану тоже. Они объехали мир. Китай встретил их пением сирен.

Хамид Каим сидел под эвкалиптами. Лучи солнца падали косо. Меж ветвей, под длинными измученными листьями свет распадался на красные и желтые блестки. Его вспышки, осколки озаряли серьезное лицо журналиста. Когда он вспоминал о юности, пленительная улыбка оттеняла выражение его лица — лица человека, прошедшего через испытания.

Тень ветвей на земле, у нас под ногами, расползалась на сотни штрихов. Хамид Каим рассказывал о своей любовной связи с матерью Амель; он горько сожалел о своей черствости: та женщина, быть может, любила его… Эта неуверенность его страшила. Прежде всего ему вспоминалась плотская страсть — так он сказал нам, улыбаясь. Пожар, зарево! Он смеялся над своей неопытностью. Почему молодые люди отделяют тело от духа? — спросил он. Мурад пустился в пространное метафизическое объяснение, противопоставил Блаженного Августина святой Терезе, Ибн Рушда — Ибн Араби, [23] Ибн Рушд (Аверроэс, 1126–1198) — врач, философ-рационалист; Ибн аль-Араби (1165–1240) — поэт и мыслитель-мистик. но это не удовлетворило журналиста.

Мне ведомы телесные порывы, пытка чувств, тирания плоти — и только. Неджма под душем, например. Я отчетливо помнил ее формы. И ее запах. Поток, лившийся на наши заново рождающиеся тела. Любовь? Я, знаете ли, дорожу своим душевным здоровьем. Наши женщины, такие красивые, прежде всего ищут заботливого мужа. Этой роли я никак не соответствовал: у меня не было ни приличного состояния, ни квартиры в центре Цирты, ни шикарной машины, что служила бы гнездышком для любовных проказ — душевая кабина в гостинице заставила бы расхохотаться самую простодушную из наших девственниц. И я довольствовался тем, что трахал в задницу самых смелых: невест моих друзей или соседей, усталых путешественниц, заночевавших в гостинице «Хашхаш», шлюх, подружек моих сестер, вдов, сироток, распустех, танцовщиц, бандерш и мечтательниц. Возвышенную любовь и ее тяжелые обязанности я оставлял Мураду, платонику и моему другу. В качестве жертвы своего бреда он заполучил Амель Хан, жену нашего преподавателя. Конечно, я и сам не был равнодушен к чарам этой дамы. И я отнюдь не жаждал послушничества. Монастырскую жизнь я отдавал на откуп идеалистам вроде него. Тени на земле — их отбрасывали листья эвкалиптов — представлялись мне множеством переплетенных тел, которые борются с пожирающим их огнем. Геенна плотская. Не творите блуда, заунывно бормотали наши братья. Не покрывайте их своими телами, легко отзывающимися на похоть. Аминь. Я отменю наложенный запрет. Я повеселю их затюканных баб. В одежде и хиджабе, раздетых, сконфуженных под натиском моих чувств, погребенных под вулканом моей мужественности. Я стисну в объятиях вселенную с ее непрерывным разрастанием. Свет катился по пожелтевшей траве, рассыпался кристаллами и драгоценными камнями.

Хамид Каим вытянулся на сухом газоне, зажав в губах стебель одуванчика. Он насвистывал. Мурад удивленно взглянул на меня и пожал плечами. Уместнее всего было молчать. Хамид Каим, вероятно, думал о том, что он только что рассказал. Голубизна неба резко выделялась на зелени и ржавчине эвкалиптов. Неуловимый ветер шевелил чешуйки древесной коры. Хамид Каим дунул на белый цветок. Пушинки поднялись в заколдованном вихре, вознесенные ветром на гребень дня, высоко в лазурь. В мешанине цветов, в тенистом шорохе на земле и переливах света я различал бесчисленные возможности, таящиеся в любой жизни.

Улицы Цирты разговаривали со мной в темноте. Так кто же ты? Хосин, только и всего. Они отвернулись. Минуточку, пожалуйста… минуточку. Признаю: я уже не ребенок, которым притворялся только что. Я ничем не похож на того, кем был сегодня утром. Прошла вечность. А может, и больше. Но несем ли мы ответственность еще и за истекшее время? Я так не думаю. И вот доказательство: по милости ночи события прошлого возникали вновь. Мне снова было восемнадцать лет.

Казарма, ощетинившаяся сторожевыми вышками, открыла передо мной свои стальные двери; вооруженные солдаты стояли на посту. За нами девушка-часовой насмешливо посмотрела на меня, когда я проходил мимо; ее волосы ничем не были покрыты. Добро пожаловать в царство дедовщины. Догола. Я побыстрей разделся и сел на металлическую скамейку. Совсем необязательно уточнять, что был утренний, предрассветный час, что холод впивался в голые бледные тела двух сотен будущих новобранцев, в их удрученные горем, сморщенные мошонки. Необязательно вводить в картину аджюдана, который брызгал слюной и гонял нас туда-сюда, гавкая свои приказания.