Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

Во Франции установился режим Виши, отношения между двумя странами нормализовались, и стало возможным связаться с Сюрте [54] Парижская уголовная полиция. . На отправителя писем устроили засаду, но в ловушку никто не попал; письма же перестали приходить вовсе. Частный сыщик предполагал, что Мариано похитили, и он писал под диктовку преступников. Стало ясно, что семья оказалась жертвой мошенничества; кое-какие подробности этого дела просочились в печать. Только мать продолжала принимать письма за подлинные: в годы великой трагедии испанские матери отказывались верить, что их пропавшие сыновья никогда больше не вернутся.

Прошли годы, мошенники замолчали, рана зарубцевалась, и родители успокоились. Но в прошлом году отцу позвонил какой-то человек, и родители поняли, что не испили еще всю чашу страданий. Незнакомец, мучимый, как он заявил, угрызениями совести, сказал, что Мариано убили за день до прихода националистов в Фароль. Он привел доказательства весьма убедительные, и отец с Летрелем пришли к выводу, что он говорит правду. Обратились в полицию, но расследование ни к чему не привело. Эта-то история, сказал Летрель, и привела его в Фароль. Однако хотя он и пробыл здесь неделю и переговорил со всеми, кто мог бы поведать ему о судьбе Мариано Оливера, но вынужден признать, что известно ему столько же, сколько и в день приезда.

Есть ли какой-нибудь смысл продолжать розыски, спросил он, и я ответил, что сказать наверняка трудно, но лично я в этом очень сомневаюсь. Народ в таких деревушках не верит, что есть правосудие; от своих предков эти люди унаследовали непоколебимую веру в несправедливость любой власти; молчание и короткая память — традиционные средства самозащиты.

Любой поступок, последствия которого, по их мнению, могут нанести вред всей общине, постепенно забывается; пройдут годы, и о нем никто уже не вспомнит — время точит память, как вода — камень.

Немного подумав, я сказал Летрелю, что выразился не совсем удачно: память шлифуется, в ней остается одно хорошее, а все злое и недостойное переносится в поэзию, в миф. Кто знает, может быть, внуки этих рыбаков соберутся как-нибудь в кабачке и начнут на свой манер, стихами, рассказывать о трагических событиях этих лет, а затем сложатся легенды, где многие люди обезличатся, воплотятся в едином эпическом герое, а воспоминания о войне сольются с воспоминаниями о других трагедиях, пережитых древней страной.

И все же через несколько дней после отъезда Летреля в Барселону я услышал от рыбаков имя Мариино Оливера. Речь шла о том, что некоторые люди имеют таинственную власть над животными.

— Жил здесь один человек, — сказал мой сосед Хуан. — Умел он как-то по-особенному свистеть. Свистнет — и птицы летят к нему со всех сторон. Они так и порхали у него по дому. Была у него говорящая галка — не то чтобы она говорила совсем уж как человек, но разобрать можно. И с собаками он ладил.

В саду у него было такое колесо — вроде мельничного, он посадит туда пару собак, они кувыркаются, а колесо крутится.

— Ты о ком говоришь, не о Мариано-Садовнике?

— О нем самом, о Садовнике.

— И что ты о нем думаешь?

— По правде сказать, мне он нравился. Да и как может не нравиться человек, который лаской приручал животных? Но был он немного не в своем уме.

Фарольцев мало интересовало то, что происходит в мире, но все деревенские новости обсуждались с большим интересом — день-деньской женщины занимались починкой сетей, и разговоры оживляли монотонную работу. Починка сетей — дело нехитрое: руки ходят сами, голова не занята, и можно поупражняться в сочинительстве: за основу бралось подлинное событие, которое обрастало вымышленными подробностями, — так и рождались сплетни. У мужчин работа была не в пример сложнее, требовала изобретательности и сосредоточенности, и попусту болтать рыбаки не любили.

Все важнейшие новости они узнавали от своих жен и считали, что мужчина должен говорить только о деле.

Впрочем, случалась и утечка информации — затесавшиеся в рыбацкие семьи чужаки, вроде Себастьяна, были более разговорчивыми. Не прошло и года после отъезда барселонского чиновника, как судьба Оливера перестала быть тайной, и Себастьян рассказал мне все, что ему удалось узнать от своей жены.

Наш разговор состоялся вскоре после гибели некоего Висенте Феррера. Он забрался на камень, едва выступающий над водой, забросил удочку, поскользнулся и утонул. Ему было сорок пять лет — в этом возрасте фарольские мужчины так или иначе расстаются с жизнью (в точности как английский пролетарий начала XIX века). Феррер был старшим на одном из баркасов, и рыбаки его очень уважали; в молодости примыкал к анархистам, состоял в ФАИ, за что после войны и отсидел свои два года. У него была жена и сын; следовало ожидать, что вдова переживет его на восемнадцать лет. Дон Игнасио и на этот раз оказался на высоте: несмотря на то что семья покойного отказалась от отпевания, он похоронил его на кладбище.