Поль-Лу Сулитцер - Ханна

Есть место, где тропинка делает поворот, поднимается немного, пробивает себе путь сквозь заросли чертополоха — настоящий лес, вершины которого качаются высоко над Ханниной головой. Здесь последняя граница, за нею горизонт расширяется настолько, что видна даже польская деревня с ее деревянной колокольней.

Она пересекла эту границу, чтобы встретиться с Тадеушем. Это случилось в начале знойного и кровавого лета 1882 года.

Он стоял в воде по щиколотку, перегнувшись в поясе, почти голышом. Какая чистая линия плеч и затылка! Бледное золото его волос и невероятная белизна спины вбирали и одновременно отражали свет. Затем он выпрямился, посмотрел на дело своих рук — нечто вроде каменной плотины. Капли пота катились по его щекам, как слезы. Он снял трусы, сел в воду и, запрокинув божественной красоты лицо, подставил его солнечным лучам. Никогда Ханна не видела раздетого мальчика. Ее братья были слишком взрослыми. Но в очаровании, охватившем ее, присутствовало нечто еще: она вдруг поверила в существование духов. У нее перехватило дыхание; ей бы следовало убежать, но она осталась на месте, лишь присела на корточки.

Так она провела по крайней мере час, глядя во все глаза, вдыхая пыльный и горячий воздух, скрытая стеной чертополоха. Она видела, как он оделся, как уходил, но и после этого не сразу покинула свой тайник. В тот раз она не осмелилась дойти до того места, где он стоял. Она это сделала позже.

На следующий день Ханна пришла к ручью первой и положила на виду, на самом большом камне построенной запруды, лепешку с медом и орехами из своего завтрака, спрятавшись за чертополохом, с восторгом увидела, что незнакомец принял ее подношение, ничуть даже не удивившись (она восхитилась такой простотой). То же повторялось несколько раз, пока не сделалось ритуалом. И все же им понадобился целый месяц, чтобы познакомиться. Он решился первым. Его не смущало, что она — девочка и моложе его на три или четыре года. У него были длинные ресницы, ярко-голубые глаза и манеры принца, снисходительно принимающего обожание. При первой же встрече он небрежно снизошел до разговора о своей запруде: надо ее закончить до отъезда в Варшаву. Да, он учится в Варшаве, в то время, как ни один мальчик в польской деревне не умеет читать. «А я умею», — сказала вдруг Ханна, гордясь своей дерзостью. В доказательство она вывела пальцем два или три слова на идиш, который s он (о чудо!) немного знал, хотя гораздо хуже, чем она — польский. Взгляд голубых глаз остановился на ней с любопытством и интересом. Так началась (но Ханна даже и в мыслях не осмелилась произнести это слово) их дружба.

До того памятного дня, дня их десятой или двенадцатой встречи, он ни разу ни о чем ее не спрашивал, зато очень много говорил о себе. Он — единственный сын арендатора графских земель. Приезжает сюда только на каникулы, остальное время живет в Варшаве. Слово «Варшава» не сходит с его уст. Он говорит и смеется. Потом перестает смеяться, замечая огромные серые глаза, тронутый обожанием, которое можно в них прочесть. И происходит чудо — он засовывает руку в карман, что-то достает оттуда, зажатое в кулаке:

— Держи.

Ладонь раскрывается. Ханна не может произнести ни слова.

— Ну что же ты, бери, — говорит он. — Я тебе дарю. Это скарабей.

Он сам его вырезал, говорит он чуть улыбаясь и как бы подсмеиваясь над собой. Дерево, из которого сделан жук, темное, почти черное, а глаза у жука красные. В свете зарождающегося дня они блестят, как рубины. Это, пожалуй, совсем не похоже на скарабея, но какая ей разница. Ей удается выговорить:

— Мне?

Она дрожит и прячет руки за спину, страшась принять такой сказочный подарок. Ему приходится действовать силой. Она едва сдерживает слезы, а он еще громче смеется.

Он чуть отстраняется, глубоко вдыхает воздух, раскинув руки, очень довольный собой, своим неожиданным великодушием, жизнью. Ему хочется движения, пространства. Он осматривается. Невысокая насыпь вдоль ручья, за нею — поля. Волнующееся море пшеницы, вдали виднеется сенной сарай — рига, похожая на остров или корабль. Убежать туда! И вот он уже карабкается по склону. Взобравшись на насыпь, опять вспоминает о ней.

— Ты идешь?

Она стоит внизу, совсем крошечная, в своем ужасном черном платье, личико почти скрыто тяжелыми прядями медных волос, видны только огромные глаза, а рука сжимает вырезанное из дерева сокровище.