Поль-Лу Сулитцер - Ханна

Она улыбается с ложной долей горестной униженности:

— Спасибо, ах спасибо!

На обратном пути она сделает крюк и заедет в Кёльн, где вступит в переговоры с директором банка, которому ее рекомендовал управляющий имением Зоннердеков. Начнет с того, что с царственными небрежностью и высокомерием объявит банкиру о своем намерении сдать ему на хранение 25–30 тысяч фунтов, точной суммы она и сама не знает: деньги имеют для нее так мало значения…

Между прочим, у нее есть молодой кузен, который спит и видит себя финансистом. Впрочем, у него нет выбора: когда-нибудь ему придется сменить своего дядю, которому принадлежит половина Мельбурна — банк, морская компания, поезда и миллиард баранов. Нельзя ли сделать так, чтобы ее кузен, еще немного неотесанный ("Вы знаете, как это бывает: юноша происходит из бедной ветви семьи, у него не было даже гувернантки. Но он очень умен, великолепно считает, знает немецкий, русский и польский"), — так нельзя ли, чтобы ее кузен прошел в Кёльне что-то вроде вводного курса, хотя бы основы? Мне так хвалили ваш Кёльнский банк и ваши познания. Кстати, меня вообще интересует возможность размещения капитала. Нет, речь идет не об этой скромной сумме, которую я назвала, я располагаю 400 тысячами фунтов и знать не знаю, как с ними поступить. Моему кузену хватило бы шести — восьми месяцев стажировки. Он мог бы поработать в различных банковских службах. Разумеется, ничего не нужно платить. Я сама буду выдавать ему небольшое пособие… Сколько гектаров земли у нас в Австралии? Не знаю, не то 6, не то 8 миллионов. Да, я не сказала о золотых приисках в Балларате и Батурсте…

В Париже она приводит в порядок квартиру в доме 10 по улице Анжу, которой будет так долго пользоваться.

— Мне кажется, — саркастически заметил Полли Твейтс, приехавший к ней {муж его кузины — посол Ее Величества во Франции), — что вы покрасите в черный цвет и цвет кумача даже внутренние стенки вашего гроба.

— Полли, я никогда не умру. Если сама этого не захочу. А мысль хороша.

За один месяц она завалит книгами восемь комнат. Она обегает все книжные магазины (увы, нигде не видели молодого человека, блондина, очень высокого и очень-очень красивого, может быть, поляка, русского или немца, или француза, двадцати трех лет от роду, влюбленного в литературу). Она обзаводится ужасающим 'количеством книг: романы среди них — исключение, в основном это труды, касающиеся вопросов, в которых она хочет углубить свои знания. Читает запоем, по десять часов кряду, ночи напролет. Но она не довольствуется одним чтением: занятия, о которых шла речь выше, тоже не терпят отлагательства, она бегает с лекции на лекцию во власти всепожирающей лихорадки, ошеломившей даже Полли, уже привыкшего к такому ритму. В течение ближайших двух лет она методично будет устранять все пробелы в своих знаниях, утолять интеллектуальный голод, которому уже 7–8 лет: отсчет надо вести с тех пор, как она, несмотря на настойчивость раввина их местечка, перестала ходить в школу, так как поняла, что там ей больше нечему учиться. Ее цель ясна: она хочет стать самым крупным в мире специалистом в области косметики, никто не должен знать больше, чем она.

"Но не забывай об утонченности…" Ко всем дисциплинам, включенным в составленный ею список, на систематическое изучение которых у нее уйдет двадцать три месяца, она добавляет искусство во всех его проявлениях. "Полли, сегодня вечером вы ведете меня в театр. А завтра — в оперу". — "Хорошо, Ханна. Слушаюсь, мой шеф".

Она запишется в художественное училище, но, к своему великому огорчению и разочарованию, обнаружит, что (о, черт побери!) не способна ни к чему: ей не даются ни рисунок, ни живопись, ни скульптура, ни даже простейшее оформление. Это выводит ее из себя: "Я действительно круглая дура! На что же тогда я годна?"

Неужели только на то, чтобы обнаженной позировать перед этими не очень чистоплотными бородачами, носящими галстуки, большие, как тахрихем — траурное покрывало. Ей это предлагают, и она испытывает достаточно сильное искушение ответить "да". "Не скрывай от себя: тебе все больше и больше хочется уложить мужчину к себе в постель. Желательно ласкового, но не очень, где-нибудь посредине. Мягкого и грубого, и знающего, когда он должен быть мягким и когда грубым".

— Полли, не настаивайте…

Ноябрьским вечером, так и не решившись позвонить, не говоря уже о том, чтобы войти в дом, Марьян, несмотря на дождь, ожидает ее на улице Анжу. Честное слово, он весьма элегантен — "если бы не эта голова, вдавленная в плечи". Марьян спешит ей навстречу, видя, как она выходит из скрипучего лифта (в котором один или два раза уже встречала молодого человека с женскими глазами по имени Марсель Пруст: он живет этажом выше). Марьян исколесил Северную Германию, Данию и Бельгию, но так ничего не выяснил о местонахождении Тадеуша. Зато, воспользовавшись пребыванием в Брюсселе, купил учебник французского языка и начал его зубрить, заодно прислушивался к говору тамошнего населения. Он уже напичкан французскими выражениями, еще немного — и "моя будет говорить на этот язык". Она с удивлением взирает на него, затем, сообразив наконец что к чему, хохочет: