Александр Покровский - Бортовой журнал 2

«Атомник Иванов» – ужасает и смешит. Там труп человека подвергают каким-то сверхоперациям.

Юмор всегда борется с пафосом. Пафос же самораздувается, а тут надо было смягчить. Все же написано с натуры, и оно не смешное. Эти случаи печальные, жестокие, жесткие. Чтоб смягчить, надо было выдумать смешное. Надо было этот жестокий, жесткий случай описать так, чтоб все видели тщету человеческих усилий. Так, как будто ты приподнялся над землей и видишь, допустим, что человек сейчас столкнется с другим человеком. Ему это не видно, а тебе сверху видно. Это как у Тютчева: «Так души смотрят с высоты на ими брошенное тело.»

Эти рассказы позволяют человеку все увидеть сверху, понять, что не все так ужасно. И вот логика выстраивается, выстраивается, и в конце умирает старушка – все смеются.

Смерть старушки ставит логическую точку. Да, это изящество (скажем прямо), пуант, красота стилистического рода. Не в жизни, но в литературе. В жизни – ужасно, в письме – смешно.

Мне не всегда надо то, что нужно всем. Например, всем нужно золото, а мне – небо. Лучше синее-синее. На моей родине очень синее небо. Запрокинул голову и долго стоишь. Хорошо тебе. А иногда надо попрыгать на одной ножке или скорчить рожицу.

Люблю корчить рожицы. Перед зеркалом или просто так, на ходу.

Мне потом эти рожицы приходят. Будто во сне. В самый разгар смеха вдруг каким-то внутренним зрением видишь эту забавную рожицу. На границе зрения. И ты понимаешь, что это ты, но только немного в стороне.

Думаю, что и Гоголь видел то же самое и принимал все это за явление к нему нечистого.

А это всего лишь смех. Он так позволяет раздваиваться.

Как я вижу людей? Я вижу все вместе. Сразу. Вес, фигуру, как он держит руки, как он идет, как он останавливается, пришепетывает, что-то он там делает с носом, ищет какую-то бородавку несуществующую. Люблю это описывать.

Это помогает человека зримо представить. Он оживает. Становится таким плотным.

Критичен ли я по отношению к самому себе? Нет. Я ленив. Какой смысл в самоедстве? Все равно я через пять минут изменюсь, так зачем же копать то, что уже не я? Депрессия мне совершенно не свойственна. Вокруг такой прекрасный мир. Какая тут может быть депрессия?

На лодке я не успевал даже осознать, плохо мне или хорошо. Там другие скорости жизни. Там все так неслись все время куда-то с дикой радостью.

Там я просто не успевал. И не один я. Там все никак не могли попасть в зону депрессии. Там даже не знали, что это такое. Депрессия – это же надо остановиться, посидеть, осознать, слова подобрать. Так что русский мужик всегда жил без депрессии – он просто падал на лавку после тяжелого дня. А грустные песни – это когда он отдыхал: зимой, на печке, скотину покормили, дерьмо вынесли – пора, запели, и кто-то за пяльцы сел.

То есть у него остаются силы на вой. Вот он и воет. Этот вой у нас песней зовется.

А то, что ему в этот момент грустно, придумали интеллектуалы. Это наблюдатели придумали. Не исполнители. Исполнителям в этот момент хорошо. Это слушателю плохо от волчьего воя. А волку же хорошо. Не бывает ему плохо оттого, что он воет. Нет. Но всех остальных он ужасает.

Боюсь ли я смерти и когда я ее по-настоящему почувствовал?

Смерти, наверное, все боятся. Но боятся же не самой смерти, а предсмертия, неизведанности и будущей работы. Человек на пороге смерти будет работать – убегать, копать. Люди сопротивляются смерти, но это сопротивление не фиксировано.

Смерть – это освобождение. От земных дел. Устал – смерть. Ее же предлагают. Не отказался – умер.

Я же выходил из тела. С тех пор я не очень боюсь ее. Не очень печалит.

Давно это было. Лейтенантом лежал в каюте после обеда на плавказарме, и в какой-то момент почувствовал, что не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. Не могу – и все. В этот момент я увидел себя над своим телом. Висящим. Состояние невероятной легкости. Невероятной. Во-первых, тебе не хочется назад. Вот туда, назад – в тело – ни за что. Ты знаешь, что это твое тело, но оно воспринимается как одежда, как пальто, причем старое, затертое. И ты должен зачем-то все это опять надеть. Зачем? Зачем все это надевать, если тебе и так хорошо? Вот тем, кто остался в этой одежде, вот им – плохо, а тебе – хорошо. И ты это понимаешь. Ты понимаешь, что это такое. И ты понимаешь, что смерть – это не очень страшно. Потом все ценности, которые связаны с телом, становятся неценностями. Ценности другие – радость, например.