Александр Покровский - 72 метра. Книга прозы

Конечно, можно быть и большим – конечно, можно, чего бы не быть, – но я тут должен заметить, что все чаще и чаще ты, приятель, становишься маленьким, мелким в некоем роде, превращаешься в каплю и падаешь в лужу, чтобы жить там жизнью инфузорий, и из этой лохани никакими силами мне тебя не достать.

А там ведь страшно, среди гидр и фазалий. Там ведь ползают с открытыми ртами и сосут дерматин, упавший сюда на прошлой неделе.

Там подкарауливают, выслеживают, подсиживают, подстерегают друг друга, там нападают, ставят к стенке, отбирают последнее.

Ненавижу я все это до хрипоты, до кашля, колотья и боли за грудиной. Почти так же я ненавижу противогаз и то, что в нем надо бежать двадцать четыре километра, и пот, стекающий по щекам, и то, как он собирается залить ноздри, глаза, и то, что надо, добежав, сейчас же сменить фильтрующий противогаз на изолирующий и броситься с лопатой на кучу песка и перебрасывать ее в течение часа, извиваясь всем телом, отпихивая локтями раскаляющийся регенеративный патрон на кожаный ремень – только так и можно избежать ожогов на животе.

Все это бредни, конечно, россказни умалишенного, сладкие-сладкие частности. Там, наверху, на поверхности, когда-то случались подобные частности, и теперь оказывается, что все они были сладкие. Так что не обращай на меня внимания, приятель, это я так…

… а на первом уроке в первом классе мы учились вставать и закрывать парту. После этого урока мы сейчас же перезнакомились и немедленно переженились. Жен распределили мгновенно.

Я не успел заявить о своих притязаниях, и мне отошла очень маленькая и очень красивая девочка-татарочка с огромным белым бантом.

А я хотел жениться на Миле Квоковой, которая досталась Андрею, с которым мы тут же подрались.

Потом я дрался за Таню Погорелову и еще за кого-то.

А потом мне заявили, что если уж жен распределили, то и нечего тут, и я смирился.

А девочка-татарочка всегда дожидалась меня после урока и на перемене брала меня за руку. Если б я предложил ей съесть жука, она бы съела.

У нее были большие и влажные глаза. Она смотрела на меня снизу вверх, потому что я был выше на целую голову. Она подходила ко мне, чуть дыша, брала за руку и смотрела в глаза очень-очень долго. А потом мы бегали на школьный двор, где я кормил ее тутом. Я набирал ягоды в ладошку и запихивал ей в открытый рот. Это было очень приятно, потому что ее губы касались моей руки, и они были очень мягкие, а я напускал на себя строгость и делал себе заботливый вид. Я говорил ей: «Давай закричим», – и мы кричали. А в классе она подходила сзади и смотрела, как я пишу в тетради. Она смотрела так, будто я художник и рисую картины, совершенно ей недоступные, а меня это почему-то раздражало, и я кочевряжился, как только мог.

Она сразу поверила, что я ей подарен, отдан навсегда в собственность, но при этом она, как мне теперь представляется, все же опасалась, что эта собственность может взмахнуть крыльями и улететь, и на этом простом основании она подходила ко мне, как к стае голубей, бережно и осторожно. Чтоб не спугнуть.

Говорила она мало, никогда ни на чем не настаивала и с величайшей готовностью участвовала во всех тех бесчисленных безобразиях, которые я только мог ей предложить.

Мы лазили на деревья и прыгали с них, мы хоронили бабочек и таскали гусениц, мы залезали в лужи и рылись в земле…

…Память моя, ты подсовываешь мне все эти глупости в такие минуты, когда нужно продираться сквозь трубопроводы, давить мышцы, кости, лицом тянуться к воздушной подушке, потому что везде в отсеке вода, и в нее одна за другой уходят лампочки аварийного освещения, а вокруг тебя уже плавают несколько человек, барахтаются, им тесно, и плещутся какие-то предметы, которые то и дело касаются твоей щеки, а люди – и их головы торчат рядом с твоей головой – отплевываются, дышат тебе в лицо, а ты должен сказать им: «Тихо! Сейчас будем выбираться. Петров! Нырнул, и через люк на среднюю палубу, а там по поручню и до двери. Проверь – открыта или нет». – И он ныряет. Он не думает. Ему некогда. За него думаешь ты. Ты для него и папа, и мама, и Бог…

…это я ходил за чаем. Был такой чай за пятьдесят две копейки. Бабушка здорово его заваривала: по всей квартире растекался густой аромат. Сейчас так не пахнет ни один чай. Она ставила его на газ на железку в фарфоровом чайнике, а я должен был следить за тем, чтоб чай не вскипел. Когда все чаинки всплывали и образовывали наверху шапку, следовало потушить…