Сергей Волков - Красная Казанова

На остановке пассажиры с пунцовыми лицами сыпали из вагона, как горох. Впереди, бежала комсомолка в матроске, всё ещё закрывая, вновь, мистическим образом, наполнившуюся объёмом кофточку, ладонями. Немолодой, лысый гражданин, в чесучовой паре, отдавший в жертвенном порыве портфель грузной брюнетке, теперь, также держась за сердце и припадая на ногу, пытался догнать беглянку:

— Зина, котик, документы! Зина…

— Вы низкий человек, Платон Сергеевич, — рыдала «котик», то и дело попадая острым каблучком в стыки булыжной мостовой, но упрямо, не убавляя рыси, и не выпуская своего трофея. — Я мужу пожалуюсь…

Однако, описывать подобное начальству!.. Старик-Васькин и так жалел, что «разболтался» с заместителем, а уж с Прохором-то Филипповичем… Нет, кондуктор был калач тёртый. Раз и навсегда приняв за правило всё отрицать, Егор Трофимович на вопросы товарища ГПОТа только хмурил пегие брови да кашлял в кулак, отвечая категорично «никак нет» и «не могу знать».

Когда служащий вышел, в дверь поскрёбся Селёдкин.

— Я же говорил, Прохор Филиппович, — зам, скроив озабоченную мину, заглянул в лицо руководителя, пытаясь определить, какое впечатление произвёл рассказ свидетеля. — Надо бы распоряжение по линии, и в милицию отписать, и ещё…

При слове «ещё», Селёдкин немного наклонил голову вправо, подразумевая, очевидно, маленький неприметный особняк в самом центре города. Но здесь он переборщил или, как выражался в таких случаях Прохор Филиппович — заврался. Сообщать что-либо туда! Не-ет, дудки…

— Болтуны, балаболы!

Вообще, главный по общественному транспорту сердился так, для вида. Он был рад, что всё решилось просто и скоро, происшествие оказалось обыкновенной сплетней, а определения, приведённые им во множественном числе, относились исключительно к подхалиму-заместителю. Понимая это, Селёдкин заюлил.

— Я клянусь вам, Прохор Филиппович, как порядочный человек, — порядочный человек сделал честные глаза, — Старый пень крутит, фигурировать не хочет. Вагоновожатая Степанова на работу не вышла, и Зубкова, кондукторша, тоже. Увольняются! Лучше, дескать, на биржу.

— Увольняются, говоришь? — Прохор Филиппович вспомнил слёзы свояченицы, потом неприметный особняк в центре города и опять помрачнел, перо зло заскрипело по бумаге. — Что у нас в чернильницах, вечно зоосад! А ты, Селёдкин, где письмо Наркомфина?! Что вы тут, ошалели все, что ли!

«Увольняются… Увольняются…» — ГПОТ откинулся на спинку стула, ручка с блестящими перламутровыми крылышками покатилась по столу.

А уйти с курсов Лидочка могла. И вот почему… Только начнём по-порядку. В субботу настроение девушки было каким-то особенным. Особенным настолько, что заскочив домой переодеться и, не обнаружив лампочки в уборной, она и словом не обмолвилась соседке.

— Свинтили, пусть…

И лишь презрительно хмыкнула, когда проходя по «длинному-предлинному», загромождённому корытами, коридору, услышала брошенное вслед:

— Гляньте, какая цаца явилась, только подмылась!

Действительно, стоит ли обращать внимание на всяких… Какое-то внутреннее чувство подсказывало ей, что сегодня произойдёт нечто необычайное, исключительное. Через какой-нибудь час Кульков сделает ей предложение. Она была убеждена в этом, как в том, что на дворе сентябрь. Лидочка надела «выходную» матроску и беретик. Раз пятнадцать повернулась перед треснувшим, но аккуратно заклеенным бумажной полоской, зеркалом и сбежала по тёмной, пахнущей мышами и извёсткой, лестнице.

Погода, как никогда, соответствовала случаю. Не удержавшись, девушка купила у лоточницы бублик.

Чудесный, ещё с пылу с жару, обсыпанный маком, ароматный «Московский» бублик с мягко ломающейся на зубах, румяной корочкой.

«Интересно, в Москве правда такие бублики? — на миг, рука с лакомством замерла в воздухе. — Ну, конечно! Это же Москва!»

Стоп, стоп, стоп! К чему вдруг такой интерес? А всё очень просто. Свояченица главного по общественному транспорту была честолюбива. Нет, она не отказывалась тёплым летним вечером пройтись с женихом по бульвару «Урицкого», однако считала «прозябание в губернской глуши» скромной вехой на пути в столицу. Девушка верила, что вскоре её Володька изобретёт что-нибудь «ужасно-преужасно» гениальное, жизненно-необходимое народному хозяйству, или лучше Рабоче-крестьянской Красной армии. Молодожёны поселятся в Москве, на самом широком проспекте, где по утрам она будет встречаться на кухне не со сварливой торговкой из кооперации или работницей фабрики-прачечной, вечной легкотрудницей Тёть-Верой, а с жёнами военных командиров.