Кир Шаманов - Дурные дети Перестройки

— Где вы всё это время были, Кирилл Михайлович?

Я красноречиво достал справку из наркологического диспансера, в котором я принудительно состоял на учёте в течение года, после ментовки.

— Торчал. Мне уже двадцать восемь лет, военный билет нужен для загранпаспорта. Сказали, надо медкомиссию пройти.

— Вы что же, за границу собираетесь?

— Да, в Швецию еду на несколько месяцев, искусству учиться.

Она обнаружила во мне хорошего собеседника и начала разводить меня на разговоры, типа, что как из наркотиков воздействует, и на этой основе выяснять мои склонности.

— Ну и что же, вот вы употребляли, и что, сейчас не хочется? Вам же это нравилось?

— Ну, хочется иногда, но сейчас есть чем заняться.

— И что, после этого никаких отклонений? Да быть не может!

— Да до хрена отклонений: нервы, психоз, паранойя, тяга… Раньше было, но сейчас уже третий год трезвости пошёл, уже отпускает немного. — А после рассказа про современное искусство и международный грант она наконец-то растаяла и пожелала мне успехов.

Через пару недель я получил военник, в котором написано, что я годен к нестроевой: в войну буду копать или пушечным мясом в пехоте.

Несколько тысяч евро из Швеции пришли быстро, и туристическое агентство мигом склепало мне заграничный паспорт, железный занавес рухнул на русско-финской пограничной Торфяновке. А когда мы с моей тогдашней doping-girl Ирочкой сидели в Стокгольме в открытом кафе и попивали кофе из огромных чашек, мне казалось, что я смотрю на всю эту историю с документами, ментами, медицинскими комиссиями в перевёрнутый бинокль — настолько несопоставимы кабинеты военкомата и это кафе в Старом городе.

За границей, помимо ощущения, что кончилась война, и чистоты на улицах, которой мне, неожиданно для самого себя, сильно не хватало в СССР и России, выяснилось, что у меня очень быстро формируются привычки и вкусы среднего европейца. По собственной инициативе я вставал утром, завтракал дома или на встрече, работал пару часов на компьютере и отправлялся в магазин за свежими фруктами. Так мы прожили несколько недель и, казалось бы, я был готов жить всю жизнь, жаль, грант был не бесконечен.

В преддверии двухсотлетнего юбилея Ганса Христиана Андерсена мы решили на выходных из Гётеборга, где мы обосновались в местечке Кунстэпидемия, съездить в Копенгаген. Благо от нас до него было три часа на автобусе. О датской столице у меня были самые примитивные представления, мне приходили на ум три вещи: принц Датский, Ганс Христиан — в особенности его сказка «Снежная Королева», и хипанская Мекка — Христиания.

В «Information» нам сказали, что Андерсен жил не в Копенгагене, а в небольшом городке рядом, и переориентировали на памятник Русалочке, как на главное андерсоновское место в городе:

— Только её на месте сейчас нет, она на реставрации, её этой ночью взорвали.

Из газет по пути в Христианию мы узнали, что акция с Русалочкой сделана руками местных феминисток, протестующих против «сексистского», по их мнению, памятника. Они не первый раз взрывали Русалочку, а однажды даже отпилили ей голову. К нашему удивлению оказалось, что Ганс Христиан Андерсен до сих пор находится на пике общественной дискуссии, примерно как у нас Достоевский, кстати, современник Андерсена.

Вообще, Копенгаген после Гётеборга показался в чём-то очень похожим на Петербург. Как будто в 1918-м году из Петербурга столицу не переводили, и не было коммунистических семидесяти лет, а были те же семьдесят лет, но вполне благополучных, европейских.

Христиания, названная в честь Иисуса Христа, представляла из себя район бывших казарм, которые в семидесятых захватили сквоттеры-хиппи. Надо отдать должное местным сквоттерам, по энергии они не уступают феминисткам и умудрились оттяпать целый кусок города у правительства и даже легализовать на этой территории продажу лёгких наркотиков. Хотя атмосфера там оказалась кислая, самое оживлённое место — это рынок. Для меня было приятным шоком увидеть несколько десятков лотков, заваленных килограммовыми брикетами гашиша со всего света по сходной цене. Осознав это и посидев в гостях в кафе у местных аборигенов, мы отправились посмотреть на останки Русалочки.

В живописном парке, в месте, где он изогнутой косой врезается в воды пролива, на натуралистичной каменной композиции должна сидеть Русалочка. Но её нет, к нашей, общей с группой японских туристов, печали её взорвали феминистки. И вот я, к восторгу всех присутствующих, увенчал каменную композицию своей очаровательной спутницей, эффектно обскакав парочку долго пытавшихся оседлать камень шведов-молодожёнов. Японские туристы пришли в экстаз и запестрили бриллиантовыми вспышками своих фотоаппаратов. Мы улыбались друг другу, и даже индустриальный пейзаж на другом берегу, на который вынуждена вечно любоваться Русалочка, скорее акцентировал свободу гигантских ветряков, расставленных там повсюду, чем унылые промзоны питерского Парнаса. Вопрос «быть или не быть Русалочке?» решался однозначно в пользу юной и прекрасной девочки, сердце твердило с пылающей убеждённостью: