Бернхард Шлинк - Возвращение

Когда она снова прервала свой рассказ, я хотел было продолжить расспросы. И тогда она посмотрела мне в глаза. До этого взгляд ее был словно прикован к ладоням, сложенным на коленях.

— Он был такого же роста, как ты, у тебя от него зеленые, чуть раскосые глаза и форма рук.

Она произнесла это, так сказать, на бис. Выражение ее лица не оставляло сомнений в том, что представление закончилось и занавес опустился.

События в Берлине я встретил лежа в постели с высокой температурой. Я уснул рано, не посмотрев по телевизору новостей, не увидев парней и девушек прямо на стене у Бранденбургских ворот, не увидев ликующих жителей Восточного и Западного Берлина на пограничных переходах и смущенных полицейских, удивленных собственной вежливостью и дружелюбием. Наутро эти лица и картинки появились в газетах и уже были историей. Автор в редакционной статье не мог толком сказать, являются ли эти фотографии документальным подтверждением произошедшего недоразумения, которое быстро исправят, или они свидетельствуют о рождении нового мира.

Я вспомнил о восстании 17 июня 1953 года, [22] Восстание 17 июня 1953 года — массовые антиправительственные выступления рабочих в ГДР. о строительстве Берлинской стены 13 августа 1961 года, о венгерском восстании, о кубинском кризисе, об убийстве Кеннеди, о высадке первого человека на Луне, о бегстве американцев из Сайгона, о путче Пиночета, об отставке Никсона после Уотергейта, об аварии атомного реактора в Чернобыле. С каждым моим воспоминанием была связана определенная картинка: рабочие с немецким флагом перед Бранденбургскими воротами, каменщики, которые под надзором армии возводили стену из бетонных блоков; аэрофотосъемка ракетных позиций, Джон и Джеки в открытом лимузине, человек в скафандре рядом со странно трепещущим американским флагом посреди пыли и камней лунной пустыни, вертолет на крыше американского посольства, осаждаемый толпой людей, Альенде в каске и с автоматом в руках, готовый защищать президентский дворец, в то время как обвисший ремешок неумело надетой каски уже свидетельствует о предстоящем поражении, Никсон на лужайке перед Белым домом, заснятый с вертолета атомный реактор, который внешне не свидетельствует ни о какой смертельной опасности и все же выглядит смертельно опасным. Что касается венгерского восстания, то тут сохранилась не картинка, а звуковой образ. Мы с мамой случайно поймали по приемнику радиостанцию Будапешта и слушали голос, который на английском, французском и немецком в последние дни восстания тщетно взывал к миру о помощи.

Помимо далекой от меня истории в моей жизни происходила и история близкая. Казалось бы, эта история могла не только сохраниться в моей памяти в виде картинок, но и стать частью моей биографии. Однако я эту историю прозевал. Когда в шестьдесят восьмом студенты вышли на улицы, я был занят зарабатыванием денег, а в Калифорнии, где мне вполне могли бы повстречаться последние представители поколения хиппи, детей цветов, я учился массажу. Я не участвовал в демонстрациях ни в Бонне, где протестовали против гонки вооружений, ни в Брокдорфе, где пытались остановить перевозку урановых стержней, ни во Франкфурте, где люди выступили против строительства новой взлетной полосы аэропорта.

На сей раз я решил не прошляпить историю. Проснувшись, я почувствовал себя вполне здоровым, отправился в издательство, взял отпуск, в тот же день вылетел в Берлин и снял комнату в пансионе на одной из боковых улочек, ведущих к Курфюрстендаму. Пансион располагался на третьем и четвертом этажах некогда богатого, а ныне обветшалого многоквартирного дома; в комнате было много плюша, китча и стояла втиснутая в угол пластмассовая душевая кабина, а в сумрачном зале, где завтракали постояльцы, раскинулась целая роща из искусственных пальм. Двор был такой темный, что трудно было понять, день сейчас или ночь.

На электричке я поехал в Восточный Берлин и пошел гулять по улицам. Был полдень, в закусочных битком народу, на улицах спешили по своим делам прохожие, используя обеденный перерыв для покупок, по широкой улице струился ручеек «трабантов», «вартбургов» и горбатеньких грузовиков, в воздухе стоял отчетливый запах бурого угля, которым отапливали дома, то там, то здесь на мостовой высилась кучка угольных брикетов, дожидавшихся, чтобы их через окно на уровне тротуара отправили в подвал, кое-где виднелись кумачовые плакаты, развешанные к празднику сорокалетия ГДР. Одним словом — серые будни социализма. Обыденный и серый день ничем не отличался от тех дней, которые я провел в Восточном Берлине во время моих прежних приездов сюда: еще до возведения стены я был здесь со школьной экскурсией, а позже, в студенческие годы, приезжал на семинар по марксистской теории государства и права. И тогда, и сегодня эти будни меня растрогали. Своей несовременной медлительностью и трудностью здешнего быта, а еще беспомощными попытками доказать свою современность с помощью понавешанных в избытке светофоров, скучной рекламы и зеркального стекла в окнах новых зданий они напомнили мне о тщетной серьезности, с какой дети пытаются создать вокруг себя мир взрослых и играть во взрослую жизнь. Меня это очень трогало, хотя я и знал, что мир, который построили здесь дети, убог и жалок, а игры, в которые здесь играли, были порой жестокими и подлыми.