Бернхард Шлинк - Возвращение

Мать посмеялась над моими попытками накормить всех уток поровну:

— Ты хочешь преподать им урок справедливости?

— Дедушка тоже смеялся надо мной. Он говорил, что такова природа: сильные получают больше, чем слабые, шустрые больше, чем недотепы. Только я ведь никакая не природа.

Мать протянула ладонь, я положил в нее ломоть сухого хлеба, она раскрошила его на мелкие кусочки и стала бросать крошки лебедям, двум белоснежным родителям и пяти светло-коричневым деткам.

— Лебеди мне нравятся больше, чем утки.

— Тебе никогда не хотелось побывать в тех краях, где прошло детство отца?

Она снова протянула мне ладонь и снова стала бросать лебедям крошки.

— Я прекрасно знаю, что последует за этим: «А какой был отец? Расскажи, как вы встретились, полюбили друг друга, поженились. Как получилось, что он ушел, как он умер?» — Она покачала головой. — Неужели тебе непонятно, почему я ничего не рассказывала? Я терпеть не могу рассказывать. Терпеть не могу. Ненавижу.

Она говорила в столь резком тоне, что я не решился вставить ни слова. Я знал, какой бывает мама в гневе; в этом состоянии от нее можно ожидать чего угодно, любой резкости, любого крика, любого насилия, и лишь дисциплинирующий строй слов и предложений, ею произносимых, препятствовал тому, чтобы она ударилась в крайность. В детстве иногда доходило до того, что она могла поднять на меня руку, и, хотя мне не было больно, я по-настоящему пугался. Мать била меня так, словно хотела отгородиться от меня, отделаться, прогнать прочь. Всегда, когда в ней закипал гнев, я начинал паниковать. Сейчас мне показалось, что она может включать и выключать свой гнев, словно играя со мной в какую-то игру. Я в этой игре участвовать не хотел.

Я дал матери еще несколько кусков хлеба, и мы кормили уток и лебедей до тех пор, пока кулек не опустел.

— Вернемся в гостиницу?

После ужина она спросила:

— А что ты сам знаешь об отце?

— Я знаю, что он вырос в этих краях; когда он был маленький, у него была лошадка на палочке и шапочка, сложенная из бумаги; став гимназистом, он получил от родителей галстук, костюм и велосипед в подарок, а потом костюм с брюками-гольф, ткань в елочку; а еще он собирал марки, пел в хоре, играл в ручной мяч, рисовал карандашами и красками, много читал, любил стихи, был близоруким, после окончания гимназии его освободили от военной службы, учился на юридическом факультете, отправился в Германию; а еще я знаю, что он не вернулся с войны.

Она рассмеялась:

— Ты знаешь больше, чем я!

Она снова помедлила, дожидаясь, не рассмеюсь ли я вместе с ней и тем самым закрою тему. Потом она глубоко вздохнула и заговорила:

— Он был настоящий любитель приключений. Швейцарец, студент юридического факультета, в один прекрасный день вдруг заявил, что с ума можно сойти от бесконечного сидения в учебных аудиториях и библиотеках, от попыток понять, что такое жизнь, а в это время мир за стенами гремит и взрывается, а вместе с ним взрывается право и человеческая жизнь. Я не знаю, каким образом он оказался в Силезии.

Мы познакомились в сентябре сорок четвертого года в Нойраде. Стоял солнечный, теплый денек, а вечером я пошла в садовый ресторан и там увидела его. Он сидел за столиком один. Я села за столик и стала ждать свою подругу и все время поглядывала на него — я ведь почти забыла, насколько привлекательно может выглядеть молодой человек, если на нем не мундир, а обычный костюм, твидовый костюм хорошего кроя, манишка, голубая рубашка и красный галстук в синюю крапинку. Он вдруг встал из-за стола, с улыбкой подошел ко мне и спросил, можно ли ко мне подсесть, и не соглашусь ли я прогуляться с ним, и не позволю ли пригласить себя на ужин. А я…

Она умолкла.

— И что дальше?

— Мы провели вместе весь вечер, а потом и всю ночь, и еще два дня и две ночи, а потом, утром третьего дня, поженились. Ему пришлось сразу же уехать, и я снова увидела его лишь в апреле сорок пятого в Бреслау. Он появился однажды утром в подвале разрушенного дома, в котором я жила, и принес мне швейцарский паспорт. Он говорил со швейцарским акцентом, и от этого все казалось светлее. И развалины, и страдания, и смерть не казались уже такими страшными. Он посмотрел на мой живот: «Береги себя и ребенка». Через несколько дней он свернул не на ту улицу, и его убили.

— Ты…

— Я все это видела. Он попрощался со мной, двинулся по улице, и тут его и застрелили. Так бывало иногда: только что ты мог беспрепятственно пройти по улице, и внезапно она превращалась в поле боя между немцами и русскими.