Владимир Сотников - Покров

Старуха, сама того не замечая, копировала своего мужа, когда оставалась одна. Так же сидела, положив голову на кулаки, словно этот стол и картина, висевшая над ним, не позволяли сидеть по-другому.

Она стеснялась при дочери молиться на ночь и всегда ждала, пока та уснет. Уткнувшись в стол, поставив ноги на перекладину табуретки, старуха долго сидела, сдерживая в себе молитву, хотя тайные слова прорывались, смешиваясь с привычными словами о болезнях, несчастьях и неустроенности.

Потом дочь засыпала, ее дыхание становилось слышным через комнату, и старуха вставала из-за стола, выключала свет и молилась в темноте. За окном неслышно шелестели листья деревьев, и свет от фонаря, проходя сквозь них, мельтешил и не успокаивался.

Утром приехал сын, с мужской веселой силой распахнул дверь, и старуха, еще не умытая после сна, даже испугалась, застыла с гребешком в руках, обернувшись на шум.

– Ну конечно, не ждали, – сказал он громко.

Потом, когда старуха суетилась на кухоньке, сын большими шагами ходил по комнате, иногда останавливаясь перед картиной, трогал затвердевшие трещинки и растирал пальцами пыль, как приехавший издалека человек. Догадавшись, что дочь дожидаться необязательно, старуха быстро накрыла на стол, сын с удовольствием достал из сумки вместе с гостинцами бутылку водки, торопливо налил в стакан, капнув перед этим матери в рюмку.

– Ну, за твое здоровье. – Он улыбнулся, обвел глазами комнату и выпил, знакомо сморщившись.

Говорили вполголоса, хотя и чувствовали, что дочь уже проснулась и вот-вот должна к ним выйти.

– Я ненадолго – мои не знают, что я сюда поехал. Не стал им говорить. На кладбище схожу, ограду отцу покрашу. А что, баню еще можно вытопить, не завалилась? – И сын оглянулся на картину. Она отсвечивала тусклым светом, как покрытое пылью зеркало.

Старуха отвечала, торопилась – и краска, мол, есть для ограды, и баню, только камни перебрать в печи, хоть сейчас затапливай. Она радовалась, что сын много говорит, и знала, что многое ей будет непонятно, но не заставляла его рассказывать необходимые новости, а слушала все слова, только ближе к нему подвигая тарелки с едой.

– Часто во сне вижу, что я на чердаке, – сын глянул на потолок, – сижу там, забившись в сено, и слышу, как вы все внизу ходите, шумите, и сдвинуться с места не могу – сил нет. Потом отец поднимается, садится рядом и молчит – так, я помню, всегда любил с ним рядом посидеть после работы. А помнишь, мам, вы поругались с отцом как-то уж совсем страшно, и он пропал в тот вечер. Все избегались, искали его, а я знал, где он, и боялся почему-то сказать. И когда уже совсем стемнело, полез на чердак, хожу тихонько по сену, зову: «Пап, пап», – а сам уже плачу от страха. И вдруг наступил на него, лежащего в темноте вниз лицом – мне показалось, вспыхнуло что-то, и я будто увидел, как он голову руками сжал. Я перепугался, онемел от испуга, упал и сказать ничего не могу. А он как-то быстро поднял меня высоко и все приговаривал: «Сынок, сынок…»

Он выпил еще, не закусывая. В дверях стояла дочь, ожидая, что ее заметят.

В этот же день сын пошел на кладбище, далеко за деревню, захватив с собой банку с краской и недопитую бутылку с водкой.

Шел по пыльной, изменившейся за несколько лет дороге, часто оглядываясь на деревню. Где-то там, в клубах зелени, он угадывал дом и останавливался, неторопливо обводя глазами все пространство поля, щурился на высокие белые облака и с наслаждением, громко чихал. Хлеба уже убрали, по жнивью ровными рядами тянулись копны соломы, трещали кузнечики, и этот звук, нагретый последним теплом лета, стоял в воздухе под неподвижным и высоким небом. Далеко, у самой цепочки телеграфных столбов, копошились люди, складывая аккуратный стог, но их присутствия не чувствовалось в бесконечном пространстве, их работа незаметно растворялась в этом покое, прислушиваться к которому, казалось, должно было все существующее даже за горизонтом.

Вдруг близкими оказались кладбищенские деревья, различимы стали отдельные листочки. Не хотелось сразу входить в тайный и запретный шум свободных не по-лесному деревьев, он сел прямо на ржевник, достал бутылку – водка была теплой – и отпил глоток. Захотелось что-то сказать, и он прошептал: «Кладбище». Вспомнился далекий день, когда это угрюмое, неподвижное слово пробовало себя на языках собравшихся на похороны людей, сразу после выноса гроба.

Машина с тремя опущенными бортами тихо трогалась с места, редея, вытягивалась за ней толпа, и негромко перекатывалось слово, найдя свой прямой и неизбежный смысл: «Кладбище… новое кладбище… кладбище за Канавами…» Потом, за поворотом в поле, пошли чуть быстрее, налетел ветерок с запахом недавно скошенной травы, и длинная дорога оказалась обреченной на завершение. Совсем внезапно, неожиданно возникли перед глазами сбитая кучка деревьев, свежая дощатая ограда и распахнутые створки кладбищенских ворот. Слово, покинув людей еще в поле, перенеслось ветром далеко вперед и уже встречало их, шелестя листьями берез, покачивая выцветшими ленточками на крестах, – и каждый, кто поднял глаза и глядел на эту встречу, услышал внутри себя: «Кладбище».