Владимир Сотников - Покров

Не хотелось ничего, даже идти в лес. Я не хотел никого встретить – не хотелось говорить ни одного слова…»

Несколько страниц опять были пусты. И тут я долистал до того самого разворота, на котором открывал тетрадь вначале. Опять эти слова: «Я никогда в жизни не говорил правды, никогда…» А как же эти слова? Тоже?..

Тетрадь скоро кончалась. Неохота было читать дальше. Я не знаю, кто это написал.

В последние несколько дней я все стараюсь вспомнить одно чувство. И никак не получается. Может быть, его и не было – чувства?.. И я вспоминаю только то, что было тогда со мной, – словно со стороны.

Ясно помню белое небо, вдруг закрытое кричащей толпой ворон, – они в самом деле страшно толпились, сталкивались друг с другом, наполняя неприятным шумом весь лес. Этот шум был настолько неестественным, что я боялся – как будто его услышит тот, кто может меня за него наказать. И страшно было, что я не могу его прекратить, что я бессилен и остается только слушать.

Мы пошли играть в лес – наверное, я был самым младшим из всех, еще в школу не ходил. Тогда у нас было очередное увлечение – железные копья. Мы делали их из толстой проволоки, тонко и длинно затачивая на конце. Копье легко вонзалось в дерево, в любую доску, и приятно было чувствовать его силу. Целый день мы бегали в лесу на нашей поляне – посреди нее на старом пне стоял даже патефон, шипела старая песня, рядом горел костер, и мы забывали обо всем, что существовало, кроме этой поляны.

Недалеко стоял огромный дуб. И однажды в перерыве между песнями патефона и шумом мы услышали писк, да и не писк уже, а легкое такое карканье. Самый старший из нас, Павел, ругнулся и, словно он этого мгновения ждал все время, сказал: «Ну – всё… Счас мы их…»

И полез наверх за воронятами. В деревне иногда пропадали цыплята, наверное, это вороны их таскали.

Скоро, цепляясь за ветки, вместе с перьями и еще чем-то, полетели вниз птенцы. Мы стаскивали их в одну кучу.

А над дубом страшно, по-женски, кричали вороны – пробовали нападать на Павла, но ему это даже нравилось – он ловко от них отбивался. Когда Павел слез на землю, все мы окружили живую голую кучку и долго рассматривали.

А потом – не знаю, как мы до этого додумались, – распинали птенцов на ветках кустов и протыкали их своими копьями.

Воронята пищали, закатывали слепые глаза, сверху кричало много ворон – может быть, это сейчас мне кажется так, – но я не хотел, чтобы меня видели. Я смотрел, вжимая голову в плечи, и старался касаться руками, спиной кого-нибудь из хлопцев – толпился…

Потом дома долго не мог есть – как после провинности, когда обидишься на всех.

Я помню, что жизнь тогда стала ясной и узкой. Конечно, я этого не понимал; может быть, я это сейчас додумываю – и так хочется вспомнить все по-настоящему.

Шли назад из лесу, и, может, это не в тот день было – у нас оказался бензин; когда переходили речку по кладке, вылили его в воду и подожгли. И по реке плыли и горели пятна.

И никак я не вспомню все так, как было на самом деле. Но желание вспомнить так радостно тревожило меня последние дни. Я ехал вчера домой, хотелось поскорее выйти из автобуса, идти и вспоминать. И вот я уже иду за огородами, впереди – заходящее солнце. Воздух окрашен в розоватый цвет, все тихо и неподвижно. Я иду и постепенно все больше и больше чувствую в себе спокойствие. Не просто спокойствие, когда расслаблено тело, а легкое возбуждение, слегка напряжены все мышцы, и я необыкновенно уверен в себе. И забываю обо всем, мне хорошо, но что-то уплывает с каждой минутой.

Я остановился. Передо мной на тропинке сидел пьяный парень – мой сосед. Он держал в руках недопитую бутылку, слабо ею размахивал перед собой и невнятно бормотал: «А если я… Ух ты…» – Он погрозил пальцем, прищурившись. Пьяно мотнув головой, он увидел меня, присмотрелся.

– А сколько время? Иван, сколько время? Ну что ты не скажешь, сколько время? Не бойся – сколько?..

– Десять минут девятого.

– Поздно… Так что – уже поздно? Иван, поздно?

Я не понимал и подумал, что он совсем не соображает. Но прислушался – о каком это он времени, что – поздно?

– Так магазин уже закрыт? Закрыт, Иван? Ну скажи, закрыли?.. Эх… – Он ругнулся, хотел приподняться, но остался сидеть.

Я сразу обозлился и пошел дальше. И услышал:

– А если я… – он помолчал, не зная, что сказать, и вдруг: – …зарежу себя!.. – прокричал громко, с выдохом. – Иван, иди, выпьем!

Я не оглянулся.

И опять – я так ясно хотел вспомнить, ну как хотят воды попить, так я хотел вспомнить. Я шел и думал, глядя под ноги: «Может, я хочу увидеть себя виноватым? Так приятно чувствовать себя виноватым – перед собой. И что я выдумываю – про этих птенцов? – я просто хочу увидеть все ясным, а ничего этого не было – и чего я выдумываю? Чего я копаюсь, как хорошо здесь – небо, воздух, простор…» Я взглянул перед собой. И стало неприятно, что я минуту назад любовался всем этим. Я оглянулся на парня. Он так же сидел, опустив голову, и разводил бутылкой по воздуху. «Ему – яснее…» – подумалось мне, и я даже сказал это вслух. И опять стало стыдно, что вот я иду и стараюсь – и ничего не знаю.