Владимир Сотников: Пролитая вода

И рассказ, который я начал писать зимой, но так и не продвинулся дальше нескольких фраз на тетрадной странице, я решил дописать здесь.

Я сел за стол вечером и долго смотрел, как отсвечивает закат в трещине стекла. Если покачать головой, то круг оживал, переливаясь, и красный свет его стекал вниз. Я подумал, что если трещина соединится как-нибудь в замкнутую линию, то будет напоминать скорее овал – словно застывший выпуклый портрет на гладком камне.

Было совершенно тихо, и я подчинялся этой тишине, стараясь не пошевелиться, и только тихонько покачивал головой. Вдалеке за окном темнел лес, и воздух там был неподвижен.

Я включил лампу и начал писать. Первые слова оказались продолжением тишины и покоя, и я уже предчувствовал радость, которая замаячила впереди. Первая страница была уже перевернута, и я не хотел останавливаться – слова наконец дождались своего проявления.

Странный звук, на который я вначале не обратил внимания, все чаще и чаще заставлял меня прислушиваться. Похоже было, что скрипит перо – я ведь давно не писал, и сейчас держал его под непривычным углом, стараясь, чтоб линия была потоньше. Но звук несколько отставал от пера. Я старался не прислушиваться, чтобы не отвлечься от готовой фразы, но внимание помимо моей воли переключалось на этот скрипящий, с легким позваниваньем, звук.

Когда я написал имя «Анна», звук при этом вздрогнул и на мгновение завис неуловимым вздохом.

Я поднял голову и увидел, что забыл задернуть занавеску на окне. Прямо передо мной, ясное до зеркальности, было мое отражение, а рядом, в центре овальной трещины, через туман стекла беззвучно шептали слова чьи-то губы. Лица нельзя было разобрать – я застыл, вглядываясь в это пятно, и почувствовал, как шевельнулись волосы.

Звук еще полностью не исчез и доносился от окна. Казалось, кто-то настолько осторожно давит на стекло, что трещина расходится, вытянув обычный звон стекла в бесконечно тоненькую линию. «Паутинка звука», – пронеслось в моей голове.

Я оглянулся и быстро встал, пересилив себя. И все исчезло – и звук, и шевеление за стеклом. Я закрыл на минуту глаза, чтобы дать им отдохнуть – наверное, они устали от яркого света лампы – тонкие лучики всегда покалывали глаза через мелкие дырочки абажура.

Постояв так еще немного, я подошел к окну и вялой, словно перетруженной рукой затянул занавеску. Хотелось ходить по комнате, но я уже прислушивался к каждому шороху и опять сел к столу.

Хотя я и не смотрел в сторону окна, все внимание было устремлено туда. Писать не хотелось, забылось то плавное и быстрое, почти не зависящее от меня движение, в котором вспыхивали новые слова. Но я все же взял ручку и даже внутри себя смог усмехнуться тому, что начал писать с самым легким нажимом – из-под пера выходила тонкая, совсем как паутинка, линия.

Я хотел описать тот жест, которым Анна поправляла завиток, все время выбивающийся у нее из-под шапки.

«Так Анна могла касаться волос ребенка, чтобы поцеловать его, спящего», – написал я и прислушивался к едва различимому стеклянному поскрипыванию, нарастающему и вдруг опавшему в слабом вздохе. Я взглянул в сторону окна, и занавеска качнулась. Во мне холодом пронеслись слова, которых я не понял сам. По потолку пробежала тень, и показалось, кто-то стоит за моей спиной. Оглядываться не хотелось – я представлял пустую комнату, но видел себя сзади, оттуда, где мне почудилось чье-то присутствие. Я положил ручку и закрыл тетрадь.

И вспомнил, как однажды шел по бульвару и увидел впереди, в уходящей редкой толпе людей, отороченную мехом шапочку. Я поспешил вслед за ней, и мне действительно казалось, как только я обгоню и оглянусь, то увижу наконец то лицо, ясно представить которое не получалось никогда.

Я слышал быстрый скрип снега под моими шагами, вот к нему присоединяются более легкие шаги, я поворачиваю голову – но странное шевеление воздуха, словно растворенное в белесом свете, мешало взгляду.

Я все же уснул, когда стало совсем светло. Когда утром подошел к окну и отдернул занавеску, то показалось, что трещина стала больше. «Не хватало только замечать, насколько она увеличилась», – подумал я, и еще один день начался.

Днем комната странным образом скрывала все воспоминания о ночном времени. Я смотрел на окно, на стол, за которым сидел вчера, и воспоминания о прошедшей ночи тоже прятались до того времени, когда вспыхнут, обновленные. Это становилось уже дневным чувством: ожидание устремлялось к вечеру, не давая пустоты отдыха.