Владимир Сотников - Пролитая вода

Тенишев понимает, что отец не может назвать процесс привычным словом – «заколем», например.

– А может, пусть еще побудет?

– Ну куда его выкармливать. Все равно…

Они идут по двору. Раньше отец всегда делился своими планами – какой сарай собирается снести, какой навес надстроить – сейчас он только смотрит на те места, которые остаются без его слов.

Они подходят к бане, открывают дверь. На стенах висят веники, печка заправлена дровами, остается только поднести спичку, и загудит в трубе огонь.

– Позавтракаем, и можешь затапливать, – говорит отец.

Тенишев оглядывается, смотрит на сугроб под яблоней. И вспоминает, как часто падал в этот снег, выскакивая из бани в клубах пара.

Отец берет лопату и сбивает большую сосульку, нависшую над дорожкой. Тенишеву кажется, что само время разбивается на множество осколков и сразу становится прошлым. И в каждом из этих осколков он видит, как они шли с Анной по полю, глядя на дым над крышей, как он стучал в дверь, как они стояли с отцом у распахнутой двери бани. Тенишев по дороге оглядывается на эти разлетевшиеся кусочки льда, как на ушедшие минуты, и ему кажется, что время уже продолжается в подробностях, которые он словно перечисляет про себя: они с отцом возвращаются в дом, умываются, садятся за стол, беседуют за завтраком, он видит спокойные глаза Анны и радуется, что она так быстро привыкла к дому, словно находится здесь не впервые.

Анна разворачивает свою картину, на которой изображены ворота, из-за ворот и веток яблони выглядывает светящееся окно дома. Родители в один голос замечают на заборе живое существо – «кошка» – и все улыбаются.

– Странно, кому я ни показывала эту картину, была одна и та же реакция: всегда замечали кошку, – говорит Анна.

– Ты писала с натуры? – спрашивает Тенишев.

– Нет, представляла. Я мало бывала в деревне, но мне всегда казалось, что за воротами каждого дома таится ожидание.

После завтрака отец приносит старую раму, картина помещается в ней, и даже остаются белые поля.

– Как раз и нужен белый фон, жалко только, что без стекла не обойтись, – взглядывает на Тенишева Анна.

Они вешают картину между окон, одеваются и идут топить баню. Анна неумело чиркает спичками и радуется, когда огонь быстро охватывает сухие щепки.

– Это и есть твой летний кабинет? – выглядывает она в предбанник.

А он уже и сам этому не верит: неужели за этим столом, еще хранящим светлые пятна вина, пролитого, когда они с отцом и Даней выпивали здесь однажды ночью, прошли лучшие часы из тех, которые он когда-либо проводил над листом бумаги? То было время первого освобождения души в написанных словах, которые не научились еще спрашивать его разрешения.

Тенишев говорит об этом Анне, и она спрашивает:

– Тебе сейчас трудно писать?

Он, удивленный таким звучанием вопроса, будто задал его сам, отвечает:

– Это не трудно. Это как игра с чертиком, похожим вот на этот огонь, который не знает, в какую следующую щепку он вцепится. – Тенишев улыбается. – А еще был у меня друг, с которым мы вели долгие беседы и даже просиживали иногда ночи вот в этом предбаннике. Однажды он сказал фразу: «Об этом нельзя написать», – и она стала звучать во мне повторением. Не то чтобы этот человек был искусителем, подсунувшим мне вечное сомнение, нет. Мы понимали друг друга с полуслова, и его слова мне даже казались моими, как и эта фраза.

Тенишев вдруг вскакивает, что-то вспомнив, шарит рукой на высокой, под самым потолком, полке и достает запыленный квадрат сложенных бумаг.

– Странно. Сохранилось. Это его послание ко мне. Хочешь, посмотри, а я пока к родителям схожу.

В доме отец читает газеты, привезенные Тенишевым, мать моет посуду. Мать улыбается:

– Я такой и представляла твою невесту. Умная, красивая. И брюнеточка.

Тенишев удивляется:

– Почему обязательно брюнеточка?

Мать говорит, не переставая хитро улыбаться:

– Мы сейчас и с отцом об этом рассуждали. Он говорит – глупости, а какие же это глупости? Что человеку судьба приготовила, то и будет. А я когда вспомнила твоего друга, с которым вы приезжали, то уже и решила окончательно.

– А при чем здесь Даня? – не понимает Тенишев.

– Тебя всегда тянуло к этой национальности.

– К какой национальности?

– К евреям.

Тенишев замечает про себя, что мать сразу почему-то не сказала это слово, а обошла его – «эта национальность». Он улыбается:

– Ну-ка, ну-ка, объясни.

И мать загибает пальцы: