Владимир Сотников - Пролитая вода

– Но ты же правильно себя ведешь – не обращай на них внимания. Съезди к отцу…

Тенишев почувствовал, что этот совет стал ему комом в горле.

Анна улыбнулась сквозь слезы.

– Да, правильно. Ну их всех… Прости, я тебе испортила настроение.

– Мне? Настроение? Да ты посмотри на эту бутылку! Как она вздрагивает под стук колес! И – никого здесь нет! – нарочито весело воскликнул Тенишев и задернул занавески на окнах.

Утром, когда они вышли из вагона, Тенишеву показалось, что впереди упал невидимый клубок и покатился по знакомой дорожке к автобусной станции, и пока ехали в автобусе по заснеженному шоссе, этот клубок лежал у ног, как согревшийся котенок, ожидая первой остановки. Красное морозное солнце отсвечивало в заиндевевших окнах, Тенишев смотрел через лобовое стекло на пустынную дорогу, которая неторопливо ползла навстречу.

Автобус уехал, и тишина окружила их.

– Там… стояли дома? – спросила Анна, показывая на пустые места, похожие на небольшие поляны, окруженные деревьями.

Тенишев кивнул. Они пошли по тропинке, которая вела в поле – напрямую к уцелевшим домам на дальней улице. Там поднимались к небу несколько ровных дымков от печных труб.

– Так тихо, – сказала Анна. – А вон птица летит!

И Тенишев, услышав слова Анны, глядя на снежное поле, незаметно сливающееся у горизонта с небом, подумал о том, что этому бесконечному пространству принадлежат сейчас только простые и ясные слова. Казалось, он жил долго-долго, словно двигался по дороге в одном направлении, и вернулся, как в детском объяснении округлости земли, в самое начало пути, где впервые удивлялся простоте значений – поле, небо, дым над домом, дальний лес. Словно пройден был первый круг, и жизнь еще должна повториться, с обновленной памятью.

Подойдя к дому, они услышали шаркающие звуки лопаты – отец расчищал во дворе снег. Оставив Анну на заднем крыльце, Тенишев обошел сени и заглянул в первое окно. Мать сидела за столом и раскладывала карты.

Осторожно, чтобы не слышны были шаги, Тенишев отошел от окна и огляделся по сторонам. Дом, забор, скворечник на тонком шесте на фоне чистого неба – все было на своих местах, но странное чувство, что все это возникло из памяти, изменившись, как восстановленное, овладело Тенишевым. Он слышал, как работает во дворе отец, представлял, как стоит в тишине на крыльце Анна и сидит в доме за столом мать, смотрел на скворечник, на неподвижные ветки яблони – и ему казалось, что он попал в новую жизнь, в которой между ним и любым предметом есть невидимое, как стекло, препятствие. Он пытался оживить свой взгляд, но чувства замерли в нем и боялись оторваться.

Тенишев поспешил вернуться к Анне, громко постучал в дверь, чтобы этим звуком, шумом избавиться от странного и страшного ощущения, которое впервые испытал здесь – впервые он приехал сюда из другой жизни, которая уже была отдельной от его дома. И опять ему показалось, что он стучится не только в свой дом, но и в прошлую жизнь.

И первые быстрые минуты встречи, удивленные возгласы родителей, объятия и поцелуи, торопливые шаги и распахнутые двери, – все это повернуло время в обратную сторону, возвращая жизни ее мгновенную узнаваемость.

Он ставит сумки на привычное место на полу у двери, с радостью замечает, что мать целует и Анну, – торопится сразу обойти весь дом и чувствует, как голоса, летящие через комнаты, оживляют их.

Анна не смущена – улыбаясь, она крадется за ним и повторяет все его движения. В дальней комнате, в спальне, она говорит:

– А я думала, здесь должна стоять твоя колыбелька.

Он с удивлением замечает, что в стопке на столе, вперемежку с обычными книгами, почему-то лежат и старые его школьные учебники.

Вздрагивает окно – втягивается воздухом от распахнутой в передней комнате двери. Так оно вздрагивало всю жизнь, и Тенишев в детстве думал, что дом вздыхал при этом – проносимым по комнатам воздухом от раскрытой двери.

Они выходят в переднюю комнату. Анна остается помогать матери накрывать на стол, а Тенишев выходит во двор, к отцу. Отец подзывает его к сараю.

– Слышишь?

За стеной раздается живой шорох.

– Кабанчик. Смех, сынок, но из-за него до меня дошло, – отец крутит пальцем у виска, – что я старый. Сколько у нас скотины всякой перебывало, а сейчас кормлю его и смотрю, и всякие мысли в голову лезут. Жалко. Бывало, задумаешься, все плывет перед глазами – вся жизнь. А то вдруг вспомню кого-нибудь и так удивлюсь: я же этого человека с довоенных лет ни разу не вспоминал. Да и не только людей… Жалко, всего жалко. Ну так что, сынок, завтра утречком разбужу, – отец кивает на сарай.