Владимир Сотников - Пролитая вода

С шорохом падала одежда, он ловил губами ее губы, шептавшие что-то, словно боялся слов, а хотел полностью раствориться в темноте, в ее маленьком горячем теле, и ловил, и ловил ее частое дыхание, наполняясь им до отказа, до взрыва…

Он упал лицом в подушку, как ветка в снег, уже сам не слыша своих бессвязных слов, с затихающими повторениями. Они дышали одинаково, отдыхая в бесконечности быстро нахлынувшего покоя, он осторожно провел рукой по ее лицу и целовал рядом с ладонью, обращая к себе ее дыхание. Они долго лежали, прижавшись друг к другу, и он почувствовал, как снова наполняется силой, которую она принимала в себя, вздрагивая всем телом.

Потом они лежали рядом, обессиленные, и по тому, как она тихонько шмыгала носом, он понял, что она плачет.

– Что ты? – прошептал Тенишев.

– Мне… хорошо. – Она положила руку ему на грудь. – Как сильно бьется сердце. И медленно – почему?

Тенишев улыбнулся:

– Я – робот, я – спокоен.

– А у меня быстро, будто торопится.

Тенишев наклонился и поцеловал ее грудь:

– Успокойся, сердце.

– Вот сейчас и остановится. Что ты будешь делать?

– Ни-че-го.

Он сказал это так неожиданно серьезно, понятно для себя, словно перечеркнул тремя линиями чистый лист бумаги, как жизнь, в которой нет смысла. Так мог сказать, не задумываясь, самоубийца, отказываясь от будущей жизни.

– Какое страшное слово, – помолчав, добавил Тенишев. – Почему-то в последнее время я произношу его по слогам. Наткнешься на это слово и вдруг слышишь, какая за ним пустота.

Анна поняла его, она затаила дыхание и потом медленно проговорила:

– Что же я делаю. Ты… забудь меня завтра, хорошо?

И, словно поняв, что словами уже ничего нельзя исправить, замолчала, тихонько всхлипывая.

Тенишев целовал ее мокрое лицо и шептал:

– Не бойся, не бойся ничего, я забуду, я обязательно забуду.

Анна тихо покачивала головой, словно отрицала что-то:

– Ты же не из этой жизни, не из этой… Откуда ты появился… Я же сразу поняла, что же я делаю…

– Все хорошо, хорошо, я сейчас принесу выпить, и ты уснешь, отдохнешь, ну что ты.

Тенишев тихонько высвободился и поднялся. Он различил рядом с кроватью проигрыватель, нажал на кнопку, опустил иглу на пластинку и приглушил звук. Тихо появлялась музыка.

На кухне Тенишев прислушался. Мелодия показалась знакомой. Чистый голос словно спрашивал себя и одновременно отвечал. Одна и та же фраза звучала неуловимо по-разному, проносясь в одну сторону и возвращаясь к началу. Тенишев машинально отпил из бутылки и вернулся в комнату. «Ich habe genug», – пел голос. Тенишев вспомнил красный шар лампы на полу, лежащую рядом собаку – Данину квартиру. Слова Дани, сказанные тогда: «Об этом нельзя написать».

Он сел рядом с Анной, протягивая ей бутылку.

Она неумело отпила из горлышка и провела по подбородку ладонью. Тенишев выключил проигрыватель.

Утром, стараясь не разбудить Анну, он тихо оделся, на кухне вырвал из блокнота листок бумаги, достал ручку, написал «Анна,» – и задумался. Он так и ушел, оставив на столе листок бумаги с одним именем и запятой, которая ему показалась похожей на странный порог перед пустотой, перед возможными, незвестными словами.

Дома, как только Тенишев разделся, позвонили в дверь. Пришел дворник звать на работу. Тенишев сказался больным и попросил дворника за бутылку убрать и его участок.

Он спал, просыпался, читал подряд все книги, которые были у него, раскрывая их наугад, и чувствовал каждую минуту, что он – непривычен для себя, раздвоился в своем ощущении, как раскрытая книга, и новой его части, неизвестной раньше, стало больше.

К вечеру он вышел на улицу. Прошел мимо людей, стоящих у чеховского дома. Посмотрел на тополь, на ветку, которая уже держала совсем незаметную шапку снега, дошел до дома Анны. Предчувствие, что ее нет дома, заставило его совершенно спокойно позвонить – никто не отозвался. Он бродил по знакомым переулкам, возвращался к ее дому, но почему-то знал, что сегодня ее не встретит.

Прошло несколько дней. Анна исчезла. И чем больше становилась пустота обычной жизни, которая обступила Тенишева со всех сторон, тем больше в нем самом крепла простота и ясность жизни внутренней, связанной с Анной. Он не стыдился того, что называл свои чувства любовью. Это слово впервые стало не чужим, не условно обозначающим приблизительное понятие, к которому он привык, читая книги и досадуя, что автор не постарался описать чувства героя более точно, а воспользовался обычным, принятым среди людей определением, похожим на привычку называть глаза собаки печальными – верно, но не совсем, недостаточно для правды.