Борис Екимов - На хуторе

А нынче и вовсе ему подняться не давали. То один подходил, то другой, о курорте спрашивая. Продавец магазина Максимов, человек бывалый, рядом сидел, то ли шутейно, то ли всерьез наставлял:

– Ты приедешь, в столовую придешь, там меню…

– Чего?

– Меню. Бумажка такая, там все харчи записаны.

– А-а, – догадывался Николай. – Это как у нас на центральной и на станции.

– Ты слухай, не перебивай. Там все записано. Ты должен заказывать, по желанию.

– Не буду, – решительно отказался Николай. – Чего я буду перебирать. Скажут, приехал. Чего дадут, на том и спасибо. То и буду жрать.

– А раз отказываешься писать, ничего не получишь, – отрезал Максимов. – Другим принесут, а тебе вот, – показал он большой с желтым прокуренным пальцем шиш.

– Ну и хрен с вами, – обиделся Николай. – Не помру. Мне главное – лечение.

Максимов хохотал. Мужики, что рядом сидели, – тоже. Смеялся и Николай.

– Давай тогда выпьем, – наливал Максимов. – Раз такое дело, давай выпьем. Тама не дадут.

– Не дадут, – соглашался Николай. – Да я и сам не буду. Мне лечиться надо.

А пока можно было, в последний раз.

заводила Лёнка. И песню подхватывали:

Пели все. Продавец Максимов аж кровью наливался, усердствуя. Но Лёнкин низкий, аржаной голосочек перекрыть не мог. И Николай горделиво смотрел на жену.

А за своею женою всю гулянку следил управляющий Арсентьич. Он знал, что именно здесь, сейчас Лелька должна была что-то сделать. Упредить ее хитрости он не хотел, но все равно с какой-то тоской и болью следил и следил.

Гулянка кончилась вечером, когда пришла пора встречать скотину. Поднялись почти все. Николай Скуридин с женой вышли со двора и от ворот затянули:

Николай был выпивши, его водило и покачивало, но рядом был крепкий столбушок – жена. Лёнку трудно напоить, и она шла твердо, распевая:

А Николаша, тоненько и сбивчиво ей подвывая, тащился рядом.

Лёнкина мать во дворе задержалась. Она заговорила с хозяйкой, прощаясь и уже пошла было, когда ее перехватила Лелька, жена управляющего. Она постояла с Николаевой тещей недолго, втолковывала ей что-то горячо, взахлеб. И с каждым Лелькиным словом Николаева теща как бы росла, распрямляясь, и лицо ее каменело. И вот уже она двинулась со двора неторопливой марширующей походочкой, и на лице ее играла зловещая усмешка.

Николай и Лёнка с песней к дому подошли и уселись возле двора. Жаль было уходить от людей, от хутора, от праздника. У Николая кончились сигареты, и он пошел в дом за новой пачкой. В этот момент и подоспела Лёнкина мать. Подоспела и рассказала дочери все без утайки. Она передавала Лелькины слова горячо, с придышкой. И глаза ее диковато горели, и раздувались ноздри.

Лёнка все поняла. И кровь, тяжелая густая кровь, кинулась в голову, опьяняя пуще вина. И руки вдруг сжались в тяжелые кулаки, наливаясь все той же злою кровью.

А Николай ничего не знал. Он с новой пачкой «Памира» вышел из ворот и направился к лавочке, распечатал пачку и начал прикуривать, когда спросила его Лёнка спокойно. Спокойно, но из последних сил:

– Ты дюже веселый… Може, ты не один на курорты едешь? Може, с кем вдвох?

– С миланей… – дурашливо ответил Николай. – Не с тобой же ехать! С миланей…

– А-а-а!.. – разом завизжали Лёнка и мать ее и в четыре кулака принялись гвоздить неверного.

Теща успела сбегать в дом и теперь рвала и топтала и зятя, и розовую курортную путевку.

– Вот тебе!.. Вот! Вот тебе, кобелюка! Курорты твои! Курорты!

Из двора с ревом начала выкатываться детвора.

Хутор, а особенно соседи, за долгие годы к скуридинским битвам привыкли. И потому не вышел никто даже поглядеть.

Николай уполз в свою кухню и пробыл там до утра. А утром пошел к управляющему.

Арсентьич о побоище, конечно, слышал. Но теперь взглянул на Николая и ахнул. На лице у того распух и закрылся левый глаз, а справа снесено было все ото лба до бороды начисто. Даже ухо и то запеклось кровавой корочкой.

– О-о-ой, – болезненно морщась, охал управляющий. – Вот это дали. Ты съезди на центральную, в больницу. У тебя, может, чего…

– А-а-а, – махнул рукой Николай.

– Ну а путевку-то правда порвали? – спросил управляющий.

Николай молча показал жалкие клочки розовой бумаги.