Борис Екимов - На хуторе

– Послушай, дружба, это все у тебя серьезно?

– Да, – ответил Виктор. – И надо бы уже сейчас все бросить и уйти. Но я слаб. Одно да другое. Все, конечно, глупости: всякие цели, выслуги, пенсии. А давай вместе, – вдруг заговорил он, – давай бросим все. Зачем ты едешь туда? Целых три года. Что тебе это даст? Ну, «Волгу» привезешь, японской аппаратуры натащишь, тряпья, денег. Зачем это? Давай все бросим и уедем домой. Будем работать, к Камагору в помощники пойдем или еще чего. Будем жить, построим дома, семьи приедут. И попробуем сочинить что-нибудь. От этого ведь не уйдешь, привыкли. Но что-нибудь вроде велосипеда. Велосипед – это так естественно и прекрасно. Я преклоняюсь перед ним. Давай, дружба…

Хурдин опустил глаза, и Виктор все понял, потух. А на прощание сказал:

– Запомни: ровно через три года я уйду. Я тебе говорю это точно. Уйду, уеду на хутор и буду там жить. Насовсем.

Сколько не дожил он месяцев или дней? Разговор был осенью, под зиму. А погиб в августе, считай, за месяц до срока, который назначил себе.

Потом, позднее, Хурдин не единожды возвращался к ночному разговору. И корил себя за телефонный звонок и беседу с женой Виктора. Это случилось в день проводов, вечером. Хурдин неспокоен был и позвонил Виктору домой, жене.

– Он сходит с ума, – ответила жена. – Его лечить надо. Дурь всякую собирает. Старик какой-то к нему ходит, сумасшедший.

Она говорила зло и много. Не надо было звонить и с ней разговаривать, потому что она, видимо, все выложила Виктору. И неизвестно как.

Из-за границы Хурдин дважды писал другу, но не получил ответа.

А теперь вот смерть. И отчетливо вспомнилась мысль, которую Виктор повторил дважды:

– Сейчас я смотрю на жизнь и спрашиваю: где я был счастлив? И твердо знаю: дома. Помнишь, когда мы ездили из школы на велосипедах? Утром всегда спешили, а потом, когда уж домой, ехали свободные. То низом, Тубой, а еще лучше – горою. Что осенью, что весной – как хорошо было. Счастливее не было дней. Все остальное, так называемые успехи, все это пустое. А вот тогда…

И теперь, в ночи, перед глазами Хурдина всплывали картины того далекого бега. От школы – в седла, и айда! Наперегонки, в гору, словно в небо. Позади, на земле, оставались Вихляевка, Туба и окрестные хутора, Ильмень – все далекое земное отрывалось. И как-то странно было глядеть на крохотный дом свой за плантацией, за садами. Маковое зерно на огромной земле, под немереным небом.

А потом с горы – лётом, насколько смелости и духу хватало. Сердце замирало в счастливом задохе. И мчалась навстречу земля.

И лица, веселые лица друзей так явственно проступали из тьмы ночи и времени. Пухлощекий Камагор крутил педали дамского, невесть как попавшего на хутор велосипеда. Вася Фалалеев… Румянки на щеках – хоть вырежь. И Витек… Дружба… Цыганок, бровастый и черноглазый. Девки по нему умирали. Витек… Дружба… Как живой!

И возвращение в явь, к ночи и неудобной, с периною, постели было горестным. Раздумья о смерти друга, а потом, так естественно, о смерти вообще и о своей собственной порождали страх. И ни единого звука вокруг, в тиши старого дома, в гибельной хуторской тишине. Что-то вовсе жуткое стало мерещиться, и Хурдин поднялся, взял сигареты и пошел на двор. У порога он нарочно долго и шумно искал башмаки. Мать проснулась и спросила:

– Ты, сынок? Зажги свет, не боись.

Но ему хватило и материнского голоса. Тягостная ночная немота раздалась и отступила. Теперь он был в живом доме, в живом хуторе, на этом свете.

Во дворе было звездно, на небе светлей, чем на земле. Но и земная тьма дышала жизнью: кошка подошла неслышно, замурлыкала и стала тереться об ногу. Корова шумно вздыхала. Слышно ворочался на насесте петух, готовясь петь. Ветер с шелестом плутал в листве вязков, и что-то шуршало в старых катухах. А за плетнем, наискосок, поодаль, ярко светил незатворенными окнами дом мальчика.

Удивленный Хурдин даже из ворот вышел. В самом деле, не управляющего дом и не чей-то еще, а дом мальчика не спал в ночи, и огонь его был лучист и ярок. Даже дзыбастые мальвы с круглыми цветами видны были в палисаднике. И от земного желтого света веяло таким покоем, что отступила горечь и страх. Закурив, Хурдин стал раздумывать: что же делает мальчик, почему не спит? Он думал разное, и тянуло его пойти и посмотреть. Но он не решился.

Утром Хурдин поднялся поздно. Возле хаты, в тени, мать сидела с платком, вязала, а рядом – соседка Митревна. Смерть Виктора уже приняла душа, словно камень в глубокую воду: упал – шум и волны пошли, но минуло время – и опять все спокойно: камень там, в глубине, он есть, но и только. Такова жизнь.