Борис Екимов - На хуторе

– С удочками пошел туда… – махнула Мартиновна рукой. – К речке.

– С удочками? – не поверил Николай.

– С ними, – подтвердила Мартиновна, опуская глаза.

Скуридин стоял и глазами хлопал. От себя, из дома он шел нынче и впрямь лишь к куме Лельке косы отбить, безо всяких проверок, понимая, что теперь его напарник хоть неделю, да вовремя будет скотину выгонять, посовестится укора. А потом глазам не поверил: кобыла стоит у ворот челядинских. Сразу подумалось: заболел. Теперь же, услышав про удочки, Николай минуту-другую приходил в себя, а когда опомнился, то не знал, что делать ему: бежать ли напарника искать в прибрежных кустах или напрямую в контору идти к управляющему.

Подумал и пошел на берег. Вослед ему глядела Мартиновна, горько поджав губы.

Николай не торопился: сладкого впереди было мало, а главное, не мог он ничего понять. Стояла сейчас на базу голодная скотина. Стояла нынче, стояла в прошлые дни. А этот человек, его напарник, спокойно рыбу удил, велосипед ремонтировал, спал. Николай прожил уже сорок с лишним годков. Дети выросли. Считай, дед. Много пожил он и всяких людей видал. И скотину видал всякую: голодную, недоеную, под открытым небом среди осени, зимы, по брюхо в грязи ли, в снегу. Но чтобы трезвый и в своем уме человек рыбачил, когда скотина от голода ревет, этого он понять не мог. Не мог, и все тут. Чего-то до него не доходило.

Костя сидел на берегу на черном вербовом пне. Когда-то вербу спилили, пенек остался. Удобно сидеть. Скуридина он услыхал издали, не обернулся, но спросил:

– Гнать меня пришел?

В это время поплавок дернулся, распуская по гладкой воде круги. Костя замер, дожидаясь, когда поплавок нырнет, и подсек коротким рывком, почуяв тяжесть рыбы.

Увесистый карасик светил темным золотом, отдавая красниной. Костя снял его, кинул в ведро, где гулял остальной улов. Карасика бросил, смыл с руки слизь, не торопясь вытер ладонь и лишь тогда повернулся.

Скуридин стоял тощий, сутулился, горбатый нос торчал из-под фуражки, тоскливо смотрели глаза.

– Чего надо? – поднялся Костя. – Чего пришел? Нынче ты отдыхаешь.

– Там же скотина. Как тебе не жалко?

– Скотина, – подтвердил Костя. – Скотина там. А мне людей жальче. Тебя, дурака, например.

Он шагнул к Скуридину, и тот по глазам, по оскалу зубов понял: сейчас ударит. Николай хотел защитить больное, резаное, еще живое. Но не успел.

Костя коротко махнул рукой. И не ударил. А Николая уже жиганула боль, он упал, скорчился, минуту-другую приходил в себя. Потом боль ушла, но дышать было трудно, и осталась в голове какая-то дурь. Зеленое, красное плыло перед глазами пятнами.

Костя поднял Скуридина за шиворот, держал его, считай, на весу, в большой лапе. Отпустил лишь тогда, когда понял: будет стоять.

– Не тронул, а ты уж валишься, – сказал он. – А если трону?.. Чего будет? А? Гляди. Заруби на носу. Чтобы я от тебя слова не слыхал. Я тебя не учу жить, и меня не трожь. Второй раз повторять не буду.

Все было понятно. Николай отдыхивался и не мог взять в толк, трогал его Костя или нет. Вроде не тронул. Он пошел было, но Костя позвал его…

– Погоди…

Николай остановился и через минуту не верил слуху своему и глазам. Костя обнимал его, помогал идти и говорил дружески:

– Тебе лечиться надо, на курорт. А ты изводишь себя. Надо по-человечески: как нравится, так и живи. А другого не трожь, у него, может, свой ум, чужого не просит.

Они прошли по тропке через старый сад, огород, а во дворе Мартиновна удивленно глаза таращила: зятек ее был весел, доволен.

– Зарыбалился, понимаешь, мать. Спасибо, Николай подошел. Время летит. А рыбу – Николаю. Детишки поедят. У нас много.

Он сложил улов в целлофановый пакет, вручил Скуридину. Вместе они и вышли со двора.

– Не люблю я, когда у меня над ухом зудят. Ты меня понял, надеюсь, Коля. Повторять не буду, – сказал за воротами Костя и, забравшись в седло, поехал к скотьим базам.

А Николай у кумы своей Лельки во дворе отыскал старый табак-самосад, растер лист-другой и закурил. Сначала поплыло перед глазами и кашель просек, болючий, отдающий где-то в животе, в резаном. Он долго не курил. Сначала помирал, очухался – не до того было. И врачи запрещали, сказали: помрешь. Но кашель прошел, и стало легче. Яснее думалось, трезвее все понималось. Хотя чего понимать? Все ясно. И теперь, через час почти, ныло в боку и груди, гудело в голове. А ведь и впрямь, наверное, не тронул. Просто испугал. А если тронет? Сила-то бугаиная, и кое-чему научился в тюрьме. Если тронет – конец. И дети останутся сиротами.