Борис Екимов - На хуторе

– Константин! Константин!

Имя было непривычное, язык им с трудом владал, и потому как-то странно звучал ее зов, по-чужому.

Дальняя соседка Чигариха, в огороде копаясь и услыхав, стала раздумывать: кого кличет Мартиновна? Ничего не придумала, решила спросить.

Обедали в доме. Константин был человеком все же городским, и потому в горницу носили из кухни лапшу из петуха, вареники, молоко, огородную зелень, яйца, сало.

Позвали на обед Мартиновны племяша, человека бывалого. Тот, наученный теткой, с ходу проверил у Константина справку об освобождении, подтвердив, что все без обману.

Затем сели обедать. Мужики распили бутылку белого вина и сразу породнились, загалдев о рыбалке, охоте. Племяш, правда, в тюрьме не сидел, но прошел огни и воды, ездил на стройки в чужие края. К работе он был не больно горяч, а вот с ружьем баловать да на речке порыбачить имел охоту.

Бабка Макуня, похлебав лапши, разомлела и ушла отдыхать. Мужики выходили курить, галдели. Мать с дочерью переглядывались да переговаривались, оставаясь вдвоем.

– Как он тебе? Глянулся? – спрашивала Мартиновна.

– Не знаю, мама, – пожимала плечами Раиса.

Она и вправду ничего не знала. Увидела, угадала по фотографии и опустила глаза. Здороваясь, почуяла тяжелую мужскую силу, сидела рядом, порою касаясь чужого плеча, тепла, и обмирала, пугаясь ли, радуясь, не знала сама.

– Ты его враз соструни, – громким шепотом учила Мартиновна. – Поглядим, мол, что ты за птица. Може, нам и неподходящий. Нам хозяин нужон, чтобы и в поле, и в доме. А то можем и прогнать взашей.

Учила и не верила своим словам. Сидела дочь, словно перепелушка, у крутого мужского плеча. Такая не сострунит, не прогонит.

А новый хозяин за столом не церемонился: пил и ел, петуха умял, говорил громко, уверенно:

– Будем жить… Руки-ноги есть. Голова на плечах. – И уже обнимал жену ли, невесту, ободряя ее. – Будем жить.

Раиса молчала, лишь робко улыбалась, шумно вздыхала.

Мартиновны племяш поддакивал:

– У нас можно жить. Тута у нас, ежели человек неглупый… А там… – И текли рассказы о чужих краях, неприютных. – А если с ружьем да с умом… – Про охоту велась речь, про рыбалку.

Константин, Костя, как звали его теперь, об этом говорил охотно и за столом, и во дворе, когда уходили курить. А Мартиновна дочь пытала:

– Не боишься?.. И как теперь?..

Она гадала, прикидывала, но все уже было решено; сидел за столом высокий, крепкий мужик, похохатывал, сверкая железными зубами, Раису обнимал, обещал: «Будем жить…» Мартиновну тоже ободрял: «Руки-ноги целы… Заживем…»

Обед протянулся долго. Бабка Макуня успела выспаться и снова поднялась. Костя, о гостинце вспомнив, достал из чемодана конфеты – бабам посладиться.

А потом пришло время Раисе на вечернюю дойку идти, и Костя за ней увязался, балагурил там и смеялся, удивляясь, как выстраиваются коровы в очередь к доильным станкам, словно в цирке.

Бабам-дояркам он понравился, и у Раисы от сердца отлегло. Она колготилась у коров, подмывала вымя, массировала да надевала доильные стаканы. Костя фляги с молоком к машине носил. Их тяжесть была ему нипочем.

После дойки пошли домой не впрямую, а над речкою, садами, и вернулись совсем родными. Ночевали в горнице на широкой постели мужем и женой.

Мартиновна всю ночь не спала, за дочь, за себя боясь – за все разом, хоть и унесла к соседям узелок.

А молодые проснулись поутру с легкой душой. Раиса отправилась на работу, Костя до прихода ее зоревал. Перина была высокая, мягкого гусиного пуха, в доме тишина, лишь шелестела губами старая Макуня, творя утреннюю молитву. Помянула она и нового жильца за здравие, по-хорошему.

В один из первых дней утром вышел Костя на подворье до пояса голый, крякнул, щурясь на солнышко да на ясную зелень. На плите уже шкворчала яичница с салом, Раиса несла на стол зелень да молоко. А пока она колготилась, Костя поглядел на пошатнувшийся забор и в пять минут поправил его, вогнав две железные трубы стоякам на подмогу. Кувалда в руках его играла легко. Трубы пошли в землю, как в масло. Так же с ходу подтянул он растяжки телевизионной антенны, и она встала, «как стуцер».

Это Челядины, Мартиновна да бабка Макуня, людям хвалились.

– Прямо враз… По ухватке видать – делучий, – гудела Мартиновна. – Взялси, и забор, как стуцер.

– Как стуцер стоит… – подтверждала бабка Макуня.

Что такое «стуцер» ли, «штуцер», никто на хуторе не знал, но понимали, потому что говорили так отцы и деды.