Борис Екимов - На хуторе

А семья была хорошая. Но подумали и отказали жениху. Стали ждать, может, доброго кого Бог припутит.

Старинная подруга Мартиновны Таиса Мирошкина, по-уличному – Солонечиха, который год уже проживала на станции, у дочери. Но хата ее стояла в сохранности. И несколько раз в году приезжала Солонечиха на родину. И тогда сбивались в ее тесной хатенке старые вдовы, песни играли, плакали о мужьях убиенных да умерших, поминали горькую свою жизнь, незабвенную молодость.

Нынешний раз Мартиновна, углядев Солонечиху уже под вечер, утра не дождалась, собрала в узелок яичек да сальца и подалась в гости.

Встретились, как всегда, хорошо: всплакнули, пожалились, порядили о жизни. Солнечиха раскладывать карты была известная мастерица, и потому не обошлось без колоды.

– Раскинь, – попросила Мартиновна.

– На тебя, что ль? – достала карты Солонечиха.

– Чего на меня кидать? Без картей свою дорогу знаю. На спокой, – указала она в сторону кладбища. – Раскинь на Раису. Об ней горюсь.

Раскинули на Раису. Карта ложилась неплохо: с сердечными хлопотами, бубновым интересом и девяткой бубей, что, как известно, означает добрый исход.

Но, странное дело, вертелся вокруг бубновой дамы и не хотел уходить пиковый король, тоже со своими сердечными хлопотами, и не с пустыми. Раскинули раз, другой – и не знали, что думать.

– Може, офицер или из милиционеров? – предположила Солонечиха.

– Ты уж брехни да отдохни, – остановила ее Мартиновна. – Може, дед Архип? – подсмеялась она. – Он фуражку носит.

Солонечиха обиделась, снова раскинула карты. И вновь объявился пиковый король с валетом, десяткой и семеркой.

– Ну что? – с упреком спросила Солонечиха. – Вот тебе и Архип. Карты, оне…

Правду карт Мартиновна и сама знала. И потому задумалась. Казенный король был в хуторской жизни странен, непонятен. Что за человек?

И вдруг словно спичкой чиркнуло у Мартиновны в голове. Чиркнуло, осветило, и гадание стало понятным.

– Боровсковы, – проговорила она. Солонечиха радостно всплеснула руками.

– Правда! А мне и в голову не влезло. Господи! Карты чуть не в голос гутарят, а мы сидим глазами лупаем, трухли старые…

Боровсковы была известная на хуторе семья. А теперь, когда Алешка Боровсков сидел в тюрьме, срок отбывал, новая слава про них по хутору покатилась. Алешка шесть лет получил: залез в магазин на станции и уснул там пьяный. Сам он сидел в тюрьме, но прислал на хутор двух дружков своих, отсидевших, в мужья для Парани Скуридиной и Фаины Чертихиной. Фаина со своим не ужилась, а Скуридины хвалили – мужик вроде стоящий.

И теперь карты указывали туда, к Боровсковым. Казенный человек, что возле Раисы крутился, был оттуда, из тюрьмы.

– Боязно, все же тюремщик, – зябко передернула плечами Мартиновна.

– А тама всякие есть, – успокоила ее подруга.

– Это-то правильно. И добрые там есть, – с готовностью поддержала ее Мартиновна. – Жена посадит, или начальство, иль дружки хорошие. Дал бы Бог нам доброго человека, чтоб работящий, непьющий и Раису не обижал.

– Даст, – пообещала Солонечиха. – Карты указуют. Иди и ни об чем не думай. Иди.

– Чего ж… – вздохнула Мартиновна. – Пойду. Испытаю интересу. Надо идти, – твердо добавила она. – Жизнь приказывает.

Вечером она посоветовалась со своими, а утром к Боровсковым пошла. Написали Алешке письмо, чтобы как следует человека поискал для Раисы, хорошего.

Написали и вскоре получили ответ с фотографией. Глядел с карточки угрюмоватый мужик, на лицо вроде приглядный. И тут же письмо его: как звать и прочее. Сидеть ему оставался год, пять уже отбыл. Год всего оставалось. И просил он посылочку, сальца желательно, так как в тюрьме плохие харчи.

Посылку собрали.

– В тюрьме тоже… Они есть ни за что сидят, – объясняли соседям. – Жена с другим спутается, а мужа – чирек. Иль по работе. Или дружки подведут.

Соседи соглашались легко: «Бывает, бывает…»

Оставалось теперь подождать. Всего лишь год. А там все прояснится. Карты обещали хорошее.

От станции Степана вез шуряк на стареньком красном «Москвиче». Стекла машины были опущены, и ее насквозь продувало чистым степным духом. Тянулась целина – остро полынной горечью пахло, хлебные поля – чем-то сладковатым. Год выдался добрый, с дождями, и зелень вокруг лежала свежая.

Степан глядел по сторонам, довольно щурился, время от времени глубоко, с причмоком вдыхал вкусный воздух и про себя говорил: «Хорошо… здорово, черт возьми… Хорошо…» Он бы и вслух это сказал, да шуряка стеснялся. Но возле самого хутора, когда по правую сторону открылось поле, облитое желтым, прямо-таки солнечным цветом, Степан не выдержал и, засмеявшись, сказал: