Максим Кантор - Учебник рисования

Струев спросил, где лестница, но Поставец ничего не ответил — смотрел перед собой: на то, что было Шиздяпиной, Франком Стеллой, ранним Стремовским, великим Бойсом. Галерея была покрыта обломками и трухой, в центре помещения сидел на стуле галерист с дикими глазами, изо рта его тонкой струйкой стекал винегрет.

Струев перешел к опусам Дутова — кляксы и брызги по грязному холсту, дискурс свободы. Порвал холст Дутова и двинулся дальше. Японский мастер Кавара — листочки бумаги, на них через трафарет набиты бессмысленные слова. Струев порвал листочки. Телевизор — и в нем крутится видеопрограмма Билла Виолы — человеческое лицо то удлиняется, то расширяется. Струев разбил телевизор. Небольшая вещица Ле Жикизду — он сломал и ее.

Струев прошел по галерее из конца в конец, сломал последнее, обнаружил дверь, за ней еще одну, за дверьми — лестницу.

Не спешить, никогда не спешить. Он огляделся, не осталось ли чего, заметил уцелевший холст с квадратиками, порвал. Вот за дверью еще кружочки и закорючки. Порвал и этот холст. А это что за дрянь? Может, от ремонта ящик с мусором остался — а вдруг произведение искусства? Сегодня не поймешь. Он разбил ящик с мусором, разбросал мусор по полу.

Внизу кто-то был, он услышал движение. Струев шел вниз, медленно спускался по ступеням и улыбался своей обычной, волчьей улыбкой. Он немного устал, пока ломал произведения искусства, и поэтому спускался медленно, чтобы успеть отдышаться. Он вобрал в себя воздух, вдохнул его через сжатые зубы. Один вдох, второй. Он так делал всегда, когда хотел собрать силы.

Пятеро? Их всего-навсего много. Пятеро — это пустяки.

Он нащупал ногой пол подвала и двинулся вперед — к человеку, который ждал его в темном подвальном коридоре. За спиной первого человека Струев увидел другую тень, потом и вторая тень приблизилась. Струев шел им навстречу ровным легким шагом, улыбаясь, как привык улыбаться опасности.

Струев не умел драться, но он обладал иным качеством, которое знал за собой и которое всегда выручало его, — непобедимостью. Он не умел проигрывать. Его упорство и желание выиграть любой ценой жили в нем всегда, просто без надобности он не вспоминал о них. Но стоило подумать о поражении, о том, что он не сумеет, не дойдет, не сделает, — как внутри все налилось знакомой злой силой. Она существовала в нем сама по себе, эта злая сила, и когда она вырастала в нем, то ничего, кроме нее, не оставалось, ни памяти, ни страха — организм лишь подчинялся и выполнял команды. Он давно понял, что стоит позвать внутри себя эту силу, и с ним невозможно будет справиться. Струев шагнул вперед, зная, что победит.

— Не тогопись, товагищ, — сказал первый, пародируя ленинский акцент, и даже руки в проймы жилета заложил и ножку вперед отставил, как на памятнике. Второй, усатый, в это время достал из кармана нож с розовой перламутровой рукояткой. — Попгошу пгитогмозить! — прокаркал человек-памятник. Не останавливаясь, не сбавляя шага, Струев махнул свинчаткой. Свистнула цепь, и свинчатка легла на бритую голову. Струев перекрутил цепь в руке и ударил снова, с силой всадил свинчатку в бритый лоб. Памятник не закричал, не покачнулся, только вцепился обеими руками в цепь, вырывая свинчатку, и, едва Струев отпустил свой конец, как он повалился на пол, и кровь потекла у него из уха. Струев дал цепочке сорваться с запястья, и та свернулась медной змейкой подле расколотой бритой головы. Струев не поглядел на него — он продолжал идти вперед, на другого, того, который держал нож.

Струев увидел, как человек размахнулся и как нож летит ему в грудь. Он не умел уворачиваться и не стал бы, если бы умел. Злое, упорное сознание удачи, которое всегда говорило ему, что он все сумеет и все стерпит, сказало это и сейчас. Пусть ударит, пусть сделает, что может, он сможет немного — и потом я отвечу, так сказал себе Струев. Он не стал уворачиваться, но только напряг свое длинное волчье тело, ожидая удара и зная, что выдержит удар. Он будто видел себя со стороны — желтые глаза и оскаленный рот, он знал, что тому, с ножом, страшно, и даже страшнее, чем ему самому. Удар пришелся в середину груди, нож вошел в него, и жар прошел по его телу. Он почувствовал, как нож уперся в кость, и перестал думать о ноже. Видимо, нож не задел ни сердца, ни печени, а про прочие органы Струев не знал. Нож торчал в его теле, но тело продолжало стоять и было способно к движению. Струев посмотрел на усатого человека, державшего нож за розовую рукоятку, и растянул губы в обычной своей щербатой ухмылке. Его дыханье сделалось ровным, желтые глаза превратились в щели. Он отвел руку для удара и ударил; бил наотмашь, метя в висок и зная, что убьет. Его худая, как плеть, жесткая, как палка, рука хлестнула справа налево, и весь неизрасходованный запас злости, желчи, нерастраченной энергии вошел в этот удар. Он увидел, как попал в висок человеку, услышал хруст удара, и человек еще не начал падать, как Струев понял, что проломил ему голову и убил его.