Трейси Шевалье: Падшие ангелы

Проходит еще немного времени — колокольчик смолкает, и на кладбище опускается темнота. Я прыгаю, чтобы согреться, а потом снова сажусь, обхватив себя за колени.

В темноте в могиле сильнее пахнет глиной и сыростью. По кладбищу протекает подземный приток Флит-ривер. Я чувствую, он где-то совсем рядом.

Небо проясняется, и я начинаю видеть маленькие точечки звезд, их становится все больше и больше, и наконец лоскут неба надо мной заполняется целиком, словно кто-то просыпал муку на небо и теперь собирается раскатывать на нем тесто.

Всю ночь я смотрю на эти звезды. А что еще делать в могиле? Я вижу на небе разные фигуры — лошадь, мотыгу, ложку. Иногда я отворачиваюсь, а потом смотрю снова и вижу, что они немного подвинулись. Спустя какое-то время лошадь исчезает за кромкой неба, а следом за ней и ложка. Один раз я вижу падающую звезду — она пересекает небо. Интересно, куда она потом девается.

Я вспоминаю девочек — ту, что с муфтой, и ту, что хорошенькая. Они спят себе в своих кроватках в тепле и уюте. Жаль, что я не такой, как они.

Пока я не шебаршусь, все вроде бы ничего. Но когда я двигаюсь, меня словно доской кто огревает. Спустя какое-то время я чувствую, что вообще не могу пошевелиться. У меня, наверно, кровь замерзла.

Труднее всего приходится к концу ночи, когда уже собирается светать, но еще не светает. Наш па говорит, что именно в это время и умирает большинство людей, потому что они не в силах больше ждать, когда наступит день. Я смотрю на звезды. Мотыга исчезает, и я тихонько плачу, а потом, наверно, засыпаю, потому что, когда я снова смотрю на небо, звезд там уже нет, оно просветлело, а слезы на моих щеках замерзли.

Становится все светлей и светлей, но никто не приходит. Во рту у меня пересохло, и мне очень хочется пить.

И тут я слышу гимн «Свят, Свят, Свят» — его любит насвистывать во время работы наш па. Это смешно, потому что в церкви он лет сто не был. Свист приближается, и я пытаюсь кричать, но в горле у меня все болит.

Я слышу, как он ходит вокруг могилы, раскладывает доски, а потом зеленые ковры, чтобы было похоже на траву и земля вокруг могилы казалась приятной и аккуратной. Потом он кладет на могилу веревки, чтобы после спустить на них гроб, а затем по концам могилы ставит две деревянные подпорки — тоже для гроба. В могилу он не заглядывает. Он их выкопал столько, что внутрь заглядывать у него нет никакой нужды.

Я пытаюсь открыть рот, но не могу. Потом я слышу храп лошадей, скрип хомута, скрежет колес по дорожке и понимаю, что должен выбраться отсюда, иначе останусь здесь навсегда. Я выпрямляю ноги и кричу от боли, только без звука кричу, потому что рот у меня все еще не открывается. Мне удается встать на ноги, и тут я заставляю свой рот работать и кричу: «Па! Па!» И мой крик похож на карканье ворон. Поначалу ничего не происходит. Я кричу снова, и наш па склоняется над могилой и, прищурившись, смотрит вниз.

— Господи Иисусе! Ты что это там делаешь?

— Вытащи меня отсюда, наш па! Вытащи меня!

Наш па свешивается над краем могилы и протягивает руки.

— Скорее, парень! Хватай меня за руки. — Но мне до него не дотянуться. Наш па поворачивается на звук лошадей и качает головой. — Нет времени, парень. Нет времени. — Он поднимается и уходит, а я снова кричу.

Наш па возвращается с мистером Джексоном, который смотрит на меня с выражением ужаса на лице. Некоторое время он стоит молча, а потом уходит, а наш па провожает его взглядом. Наконец мистер Джексон возвращается и сбрасывает вниз веревку, которой мы измеряем глубину выкопанных могил. На ней через каждый фут по узлу. Я хватаюсь за узел и крепко держусь, а они с нашим па вытаскивают меня из могилы, и я оказываюсь на зеленом ковре, который похож на траву. Я вскакиваю на ноги, хотя все тело у меня болит, и вот я стою перед могильщиками в цилиндрах и мальчиками-плакальщиками в аккуратных черных костюмах, и лошади качают головами, и прикрепленные к ним черные перья шевелятся. За телегой, на которой лежит гроб, стоят провожающие в черном и глазеют на меня. Меня смех разбирает — такие у них лица, но я вижу жуткое лицо мистера Джексона и убегаю прочь.

Потом уже наш па, влив в меня ром, усаживает рядом с костром и, укутав одеялом, отвешивает мне затрещину.

— Не смей больше так делать, понял? — говорит он так, словно я нарочно остался в могиле на всю ночь. — Я потеряю работу, и что тогда с нами будет?

Потом появляется мистер Джексон и сечет меня кнутом, чтобы я получше запомнил урок. Но мне все равно — кнута я почти не чувствую. Ничего нет больнее, чем этот могильный холод.