Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

После зарядки спешим умываться. Гусака умывает молоденькая черноглазая нянечка. Кое-как ополаскиваю лицо левой рукой (правая упрятана в гипсовый лубок) — и в столовую. Завтрак заканчиваю позже всех, не считая Вовки Гусака. Обе руки парня в гипсе, и его кормит та же черноглазая молдаванка. Она и в туалет его сопровождает. После завтрака вдвоем с ним выходим постоять во дворик. Он смотрит на плачущую сосулину, щурится:

— Весна…

Нет, Вовка, до весны еще далеко. Просто солнце здесь теплое, погода мягкая, зима не злая. Вовка не говорит о своих ранах, но все тут знают, в какой братской стране осколки гранаты перебили ему руки. Знаем, но болтать об этом не принято. Военные хирурги умело собрали, склеили его косточки, зашили руки, залили их гипсом и приказали жить и не отчаиваться.

Когда я с перебитым пальцем очутился в этом госпитале, Гусаку должны были со дня на день снять гипс. Парень переживал. Иногда, просыпаясь ночью, видел его тощую фигуру возле черного окна. Стоит Гусак, посапывает, головой покачивает.

— Болит? — спрашиваю.

Он поворачивается ко мне, шепчет:

— Душа ноет…

Обычно говорят: «Душа поет». Вот как все перевертывается.

Утром он немного успокаивается, первым спешит навстречу знакомому «Выходи строиться на зарядку!». И на вопрос Веры Петровны: «Как дела, Гусачок?» — даже улыбается: «Ничего».

Наконец гипс сняли. Вовка пришел в палату без своих обычных белых коконов, и я увидел его руки. Страшные, тонкие, мертвые. Шрамы покрывали их зловещей багрово-синей татуировкой. Согнутые в локтях руки беспомощно висели на бинтах. Осторожно спрашиваю:

— Ну? Как?

Он кривит губы:

— Не шевелятся.

— А ты попробуй. Потихоньку.

Синий червячок на его шее набухает, а у меня левый кулак стискивается — хочет помочь парню. «Ну, давай, давай!» Ребята привстали на кроватях, кривят губы: «Давай, парень!» Но у Гусака ни один палец не шевелится, кажется, ни капли теплой крови не осталось под сухой тонкой кожей.

Пришли Вера Петровна и хмурый хирург. Крепкие пальцы мужчины помяли багровые рубцы, потом хирург сказал:

— Ну, Вера Петровна, теперь он ваш.

Я уже слышал, что Вера Петровна — то ли физкультурный доктор, то ли врач по лечебной физкультуре. Какая тут разница, узнал только потом, когда и мой палец увидел белый свет. Косточки срослись, но палец никак не хотел сгибаться и торчал, как пистолет. Тот же хмурый хирург помял его, выжимая невольные слезы из моих глаз, и так же сказал:

— Ну, Вера Петровна, теперь он ваш.

Иду по коридору мимо мохнатых пальм, мимо белых дверей со стеклянными ручками. На одной двери табличка: «Кабинет лечебной физкультуры». Просовываю голову:

— Можно?

Вера Петровна кивает: «Заходи». Усаживает в кресло.

Теплыми крепкими пальчиками берет мою руку и начинает осторожно ломать мой несчастный палец, приговаривая нараспев:

— Больно? Ничего, ничего. Хорошо, что больно, значит, нервы живы, все в норме, в норме. Терпи, солдат, терпи, дорогой мой, ты же мужик.

Она улыбается, блестят белые зубы. Но серые глаза ее внимательны и строги.

— Теперь сам попробуй. Согни. Смелей. Так, так. Молодец!

За те бесконечные минуты, пока терзали мой палец, я окончательно взмок и до глубины души возненавидел эту самую лечебную физкультуру. Глядя на мою кривую физиономию, Вера Петровна перестает улыбаться:

— Может, хочешь уродом остаться? На всю жизнь? — Я не хотел. — Тогда вот тебе мячик, ходи и жми его, ходи, жми и не пищи! И чтоб к следующему занятию палец вот настолько сгибался.

В дверь заскреблись, кто-то спрашивает:

— Можно? Вера Петровна поднялась, впустила унылого Вовку:

— А, Гусачок! Заходи, милый мой. Садись.

Точно так же, как и меня, усадила Вовку в кресло, начала мять его руку. Гусак сквозь зубы с шумом втянул в себя воздух. Женщина попробовала чуть разогнуть его руку, Гусак охнул.

— Ничего, ничего, пора привыкнуть, не в первый раз, нам еще работать да работать, — напевно приговаривает Вера Петровна, глядя в мокрые от слез глаза парня.

«Работа», — сказала она. Через сколько таких «работ» нужно пройти этому бедолаге.

Вдруг Вера Петровна сделала слишком резкое движение. Гусак мотнул головой и выскочил в коридор.

— Вот так, — вздохнула она. — Сколько их через мои руки прошло, и каждого помню. И этого мы тоже к жизни вернем. Ты вот что: потолкуй с ним по-мужски. Не боль его гробит — сам себя он губит, не верит он никому, понимаешь?

…Гусак лежал на кровати лицом к стенке. Когда в палату заходила Вера Петровна, не поворачивался. На зарядку больше на вскакивал, и докторша, постояв над ним, уходила. Жизнь между тем шла своим чередом. Из госпиталя убывали одни солдатики, прибывали новые. Скоро и я покину эту чертову палату. Время тут какое-то клейкое, тянется, липнет. Хожу с мячиком по коридору, читаю библиотечную книжку. Пробую письма домой писать, за очередной рассказ взялся. Название уже придумал: «Руки».