Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

— Севастополь, Одесса, Сталинград… Да ты, Гришка, все направления прошел!

— На пузе прополз, — усмехнулся дядька, и слезливая Клавка, посапывая и утираясь, налила ему водки, которая, как в один голос утверждают битые фронтовые парни, только одна им и помогает от всех болезней.

И еще немалую радость принес нам мой дядька: из железного хлама, собранного по барахолкам, смастерил нам с Витькой велосипед! Дед Андрей, сосед Федор, Дора Львовна — все приходили к сараю посмотреть на чудо.

— Господи, Григорий, — удивлялась Дора, — руки у вас золотые.

— Слесарь-лекальщик! Чертежи читает! — объяснял ей дед, а мы с Витькой посмотрели на руки слесаря-лекальщика: не золотые они, скорее восковые, пальцы длинные, тонкие.

— Вам бы на пианино играть, — не отстает Дора (и гармошку-то свою забросил дядька после гибели брата Мишки).

Велосипед мы освоили мигом, Витька гонял «под рамой», так как не доставал до педалей с седла, а у меня, слава богу, ноги вытянулись, и я катался, как все взрослые люди.

— Черт длинный, — беззлобно завидовал братец.

Баба Дуня, вздыхая, уже не спрашивала сына про Катерину. Все знали: неладно у Григория с женой. Часто приходила она к моей матери — шептались, на нас Витькой оглядываясь. Когда появлялся дед, обе замирали в напряжении. А чего напрягаться? Все знают, что дети не в капусте родятся, и Стеша-подселенка — дура, раз «до такого допустила». И беда Катерины нам понятна: ребеночка она хочет, а Гриша «как неродной, все сторонится… все куда-то уезжает, а когда приезжает — сразу к вам, будто дома у него нет. И все на вашу Надюшку и на Володиных деток не налюбуется».

Что нам с Витькой до бабьих разговоров! Нам поскорей на улицу. По Партизанке шагает дядька с какими-то полумешками, перекинутыми через плечо. Загорелый, чуть «поддатый», глаза блестят.

— Привет, ребята! Как жизнь молодая? Я вот гостинцы принес!

Знаю: сахар в мешках, сало, сушеные фрукты. Дядька добывает все это в далеких южных краях, немцем не разграбленных. Разгрузившись, сидит во дворе, рассказывает, как тряслись с товарищами на вагонных крышах, как жулье пыталось их «пощупать».

— Ну? — подпрыгивал в нетерпении Витька.

— Вот тебе и «ну!» — Хмельной, веселый, с распахнутым воротом, дядька пощуривался. — Я-то сижу, а он, гад, передо мной стоит, горбатится. Чуть ногой дать…

— Дал, да? Он и покатился? — Витькины глаза готовы выскочить.

— Ой! — как бы невзначай подсаживается на край скамейки Катерина. Глаза у нее большие, темные, губы алые, красивая она все-таки женщина, недаром Серега-моряк на нее облизывается. Дядька тоже залюбовался женой, но как-то зло залюбовался.

— Покатился, — нехотя ответил Витьке. — Там мосточек был, низенький, он не пригнулся — не успел. Только хлопнуло.

— И чего? — Витька полез к отцу на колени — тот отстранялся, дышал в сторону. — Башка треснула?

— Треснула, — хмыкнул дядька, — так и покатился без головы.

Тобик, ласковый пес, подлез под его руку. Дядька потрепал его — рыжий развалился, задрав лапы. Народ, который выполз во двор послушать Григория, с удовольствием смотрел, как Витька обнимается с блохастым, норовит поставить его на задние лапы.

— Не утомляй животное, — сказал дядька устало.

Животное совсем не утомлялось, ему нравилось всеобщее внимание.

— Сделал бы ему конуру, отец, — сказала бабушка, — что он как бродяга бездомная.

Все согласно закивали: не годится псу без конуры, не военное, чай, время, пора к мирной жизни по-настоящему привыкать.

— Верно, — сказала и Дора Львовна, — все должны жить по-людски.

Тут закивал даже угрюмый Федор. А дед без ворчания пошел в сарай за досками, выбрал не трухлявые. Пока он отмерял, чертил, пилил, я вспоминал, как дядька притащил откуда-то рыжего щенка, как жил он в дедовом сарае, как встречал каждого, как старого друга, весело кидаясь на грудь. Дед работал вдохновенно и молча, только когда стали давать советы — послал советчиков далеко и надолго. Дора Львовна покраснела, дядька покачал головой и слегка прикоснулся Доре к плечу. Катерина прикусила губу.

— Ну, дед, — сказал Витька, — ты прям как с Дикого Запада.

— А ты молчи, шелудивый! — возмутился дед, вколачивая гвоздь. Давно он не занимался этим мирным ремеслом и теперь работал с деревом с удовольствием и даже вроде бы с улыбкой, что приметила глазастая Дора:

— Как все-таки красит человека труд.

На что Витька отозвался:

— Труд — он старит, отдых молодит!

Народ засмеялся. А Дора, притиснув Витьку, даже поцеловала его в макушку — мальчишка отскочил с возмущением.