Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

Его и не толкали. Двое в штатском стояли поодаль, смотрели устало.

— Постой, — говорил им справедливый мой дед, — не он же с факелом.

— Там разберутся, — ответил один из штатских, и всем стало холодно и от ледяного тона и от страшного слова «там».

Дед Андрей вдруг начал торопливо шарить в своих карманах, вытащил кисет с махоркой, сунул в руку Льву Абрамычу. Один из штатских шагнул было, но потом махнул рукой и остановился. Машина урчала незлобиво.

— Нельзя же так, — сказала баба Дуня, — человека собрать надо.

Она побежала в дом, чужая, суетливая.

— Да не спешите вы все! — сказал Григорий чертовым гостям. — Чего спешить — не война ведь.

Штатские на него поглядывали и не спешили. Переминались с ноги на ногу, пока баба Дуня не вынесла узелок с харчами.

— Пора нам, — сказал один из штатских дядьке, и тот брезгливо пожал плечом.

Машина уехала. Дора Львовна посмотрела на деда:

— Спасибо вам…Только он ведь не курит.

— Другим даст, — сказал дед, и Дора Львовна встала коленками прямо на траву и заревела, как девчонка.

Нам тоже жалко было доброго человека Абрамыча, который никогда не орал на нас с Витькой, даже тогда, когда мы высадили его стекло тряпичным мячом. Он всегда разговаривал с нами как с равными и, спрашивая, как дела, не торопился уйти, а дожидался ответа.

— Надо что-то делать, — сказал дядька и постучался в окно к соседу Федору, которого все не любили: когда-то Федор работал в органах, потом был уволен за пьянку. Поговаривали, что у него полно всякого добра, однако мы с Витькой никакого такого богатства у соседа не видели — одни самописные лебеди да клеенчатые красотки. Федор вышел босой, в синих галифе, в меру пьяный.

— Чего, тетя Дунь? — спросил он: только бабушка и могла с ним разговаривать.

Послушал, покивал и ушел молчком в свою коморку — рисовать белых лебедей.

— Выпустят, — неуверенно сказал дед Андрей, — по всему видно, что выпустят.

А праздник все-таки был. И трубы гремели, и ленточку резали, и речи, ветром задуваемые, кричали прямо с покрашенного заново паровоза. «Мы с вами поработали! — распинались какие-то тузы. — Мы потрудились!» И Партизанка с гордостью оглядывалась: вот я какая, чего сумела. Скромно, позади всех, стоял дядя Гриша, не хлопал, гордился молча. Какой-то человек в нафталине бормотал:

— Мы — рабочий народ, мы горы своротим, ежели…

— Мужик! — узнал Витька того, с факелом. — Ты не в тюрьме?

— Я завсегда! — шумел факельщик, убегая от братца. — Я, что ли, краску подсунул? Я так прямо и написал.

— Сволочь, — качнулся дядя Гриша, и мужик, уже издали, отбрехивался:

— А мне что, я человек маленький!

— Жрать — так все большие, — сказал Витькин отец, и мой братец посмотрел на него с уважением.

Родной ли воздух нашей улицы помогает, материнская ли забота или всякие медицинские действа, вроде поддуваний да вливаний, только будто бы повеселел мой дядька, будто бы порозовел. Все дни — с нами, хоть и ворчит: чего прилипли, держитесь подальше. А подальше от дядьки никак нельзя: с ним жизнь пошла по-новому. Он с нами и в «клуб бродячих ребят», и на речку. В «кабаре» шагает под ручку с бабушкой, мы с Витькой — по бокам. У кассы шпана расступается: «Привет, дядя Гриш!» Слепой Леха неведомо как распознает дядьку в шуме.

— Гришка, только для тебя! — И аккордеон растягивает лихо, и поет пропитым голосом: — Эх, помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела!

Бабушка, в новом платочке, сидит рядом с сыном, гордится.

И на речке он в центре внимания, хоть вокруг полно битых, обожженных и покалеченных парней, которые не устают рассказывать о своих геройствах на фронтах. А дядька ляжет на живот, подсыплет под грудь горячего москворецкого песочка и лежит, щурится на круглые коленки Клавки-буфетчицы: ее одну и допускают в мужскую компанию — добрая она, Клавка, таскает парням выпивку и закуску, слушает со слезой и из всей компании выделяет Григория:

— Ну, Гриш, почему ты орденов не носишь?

Дядька вздыхает:

— Понимаешь, Клавдия, тело у меня хлипкое, грудь тощая — не умещаются все награды-то.

Клавка смеется, бесцеремонно укладывает голову Григория на свои коленки, ворошит его русые волосы.

— У меня грудь широкая! — неведомо на что сердится Витька. — У меня все поместится!

И поместилось-таки! Явился однажды на наш дикий пляж весь в отцовских медалях. Фронтовые парни подползли, стали без улыбок рассматривать награды, бережно их касаясь: