Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

— Ваш сын долго болел туберкулезом, а недавно он скончался, и его похоронили на госпитальном кладбище.

Дед замолчал, руки его затряслись. Витька открыл рот, а я искоса смотрел на бабушку: вот как закричит сейчас дурным голосом, как повалится.

— Бумага не казенная, — быстро сказал Серега-моряк, заглядывая в письмо через дедово плечо, — не казенная бумага.

Знал я эти казенные бумаги — кто не получал их тогда.

— Да, — сказал я, — подумаешь, письмо! Мало чё напишут. Придет он — это точно!

И бабушка все-таки закричала:

— За что, господи!

— Молчи, — глухо сказал дед Андрей, — на нас люди смотрят.

Смотрели на нас из раскрытых окон, из-за занавесок и гераней, из фанерных дверей. Смотрела подселенка Стеша, сцепив пальцы на большом животе, смотрела, вздыхая, вездесущая тетка Макуриха.

— Мало чё напишут, — повторил мои слова Серега-моряк, — мы вон одного схоронили и закопали, а он ночью из ямы-то выполз… До Берлина мы с ним дотопали, там и убило его… уже совсем…

— И не говори, — забасила Стеша, — уж я-то нагляделась. Одному голову снесло, а он бежит, руками машет.

— Иди ты! — закричал Витька. — Врешь!

Серега еще раз поглядел на бумагу, сказал радостно, что ни печати на ней, ни подписи, только закорючка невразумительная. Дед тоже подписи не нашел. Письмо пошло по рукам, дошло до Стеши. Она сказала:

— Вот, видите. Может, ошибся кто, пошутил.

— Да за такие шутки! — потряс кулачищем Серега. — Ехать тебе надо, баба Дунь. На-ка. — Он вытащил из кармана мятый денежный ком. Не было тогда у народа сытых бумажников, трешки-пятерки небрежно пихали прямо в карманы. Правда, у бабушки был старинный кошелечек с двумя шариками, которые защелкивались. — Бери, баба Дуня, вези Гришку!

И все, с улицы и из окон, закивали, загалдели: вези, вези! Только Катерина ни словечка не сказала. Неужели думает, что так вот просто, без войн, без казенной, с печатями бумаги, может сгинуть такой человек, как дядька Гриша?

О нем — легенды по Партизанке. Катерина рассказывала: шли как-то летом поздно из кино, еще до войны, до свадьбы. Встретили их трое на переезде: деньги давай, часы снимай! Гришка и дал! Одному в зубы, другому в ухо, третьего, который нож выхватил, башкой в шпалу вогнал. Не нравились ему ножи, сам никогда их не носил и Катерине одно твердил: когда драка, ты меня за руки не хватай. «Он у меня такой жилистый», — с удивлением говорила Катерина.

Не очень помню я его, довоенного, только одно в памяти: любил дядька розовые да сиреневые атласные рубахи и с пояском. «Ох, орелик!» — смотрели вслед девушки. Какой он теперь-то? Да и живой ли?

— Живой! Придет! — не сомневается Витька и уже раскатывается в мечтах: — Первым делом Халере морду начистим. А может, просто убьем из пистолета. Потом змея запустим с колокольни.

Как бабушка с дедом и Володей ездили в край далекий, о том не повесть — роман писать. Деньги занимали у всей Партизанки. Серега-моряк отсыпал деду самой забористой махры. Макуриха не пожалела для бабушки семечек. Катерина присмирела, позабыла про Витьку, таскалась возле дома нечесаная, меня называла Владиславом. Серега-моряк целыми днями неподвижно сидел на солнце возле своего перебинтованного велосипеда, ни с кем не разговаривал, и заводские мужики сами отсыпали себе махру и бросали в банку деньги — порой побольше, чем следовало. На ночь Серега приходил к Витьке во двор, падал меж бочками. Катерина прикрывала его какой-то шубейкой и садилась рядом — ждать Витьку: непривязанный, он носился от Ямок до полуночи. Стеша, уставшая от пуза, присаживалась рядом на край бочки и молчала.

И однажды, в летний жаркий полдень, подошли к нашему дому Володя, совсем старенькие, сухонькие дед Андрей и баба Дуня, в пиджаках, в тапочках на веревочках, а с ними какой-то тощий желтый человек с острым, как у мертвеца, лицом. Сзади, как чужая, брела Катерина.

— Привет, племянничек, — жутковато улыбнулся незнакомец.

Витька спрятался за меня, напрасно его выдергивали, выталкивали. Он упирался, отбивался, заревел вдруг:

— Это не папка!

И бегом в дом, в полутемную кухню, на печку, где всегда спасался от горестей и обид.

— С приездом. — Дора Львовна кивала из окошка, не умея скрыть испуг.

Отворачивался сосед Федор, которого все не любили, и он не любил всех, даже Тобика, ласкового пса, что вертелся возле дядьки, сразу признав своего.

— Ух ты, собакин, — потрепал его дядя Гриша, и «собакин» от восторга вывалил язык.