Эрик-Эмманюэль Шмитт: Секта эгоистов

— Что вы имеете в виду?

При этих словах высокий старик задвигался, и это внезапное оживление было столь же впечатляющим, что и его прежняя неподвижность. Взмахнув руками, словно крыльями, он сорвал с себя очки, перевел дыхание и, устремив в небеса взгляд, исполненный безнадежности, со вздохом произнес:

— Эта книга ничего не стоит. Это фальшивка.

— Как «фальшивка»? Что именно в этом издании поддельно?

— Да все, сударь мой, все! Копии несуществующих картин! Имена не тех граверов! Умолчание истинных авторов издания! Шутка, сударь, фарс, каламбурда-с! — Он был явно доволен своим последним словечком. — Я просто хотел вас предостеречь, потому что у нас, видите ли, не принято дурить клиента, это наш принцип: мы не стремимся набить цену своему товару.

Так это был всего лишь букинист! Естественно, как я сразу не догадался! Ловкий коммерсант проделывал со мною трюк изначальной откровенности, чтобы получше облапошить потом.

— Но здесь не все фальшивка! — тупо сказал я. — Писатели, чьи портреты представлены в книге, действительно существовали.

Мне было совершенно наплевать на неподлинность гравюр и ложные выходные данные этой «Галереи», я боялся, как бы у меня не отняли Лангенхаэрта.

Он взглянул на меня, сначала изумленный, а затем обрадованный подобной глупостью: он уже чуял во мне легкую добычу, идеального простофилю, и даже дружески потрепал меня по плечу:

— Разумеется, никому не пришло бы в голову усомниться в том, что Расин, Корнель и Мольер действительно существовали. Но я вижу, что вы любитель изящной словесности, и я бы скорее порекомендовал вам вот эти великолепные собрания, полнота которых…

— Неважно, — сухо перебил я. — Меня интересует этот сборник.

Остановленный буквально на лету, старый мошенник поставил на место книги, которые уже протягивал было мне.

— Этот стоит триста франков.

— Еще чего. Ваш альбом испорчен: в нем недостает страницы, причем именно той, которая мне нужна.

Он выхватил у меня из рук книгу и принялся разглядывать изъян. Затем он медленно поправил на носу очки и с сокрушенным видом произнес:

— Я совершенно не повинен в этой порче, милостивый государь. Потрудитесь взглянуть повнимательнее на линию отреза, вы увидите, что она очень ровна, а это значит, что злодеяние совершено при помощи линейки и бритвы, сама же книга была зажата в тисках или придавлена чем-то тяжелым. К тому же, не сочтите за труд взглянуть, линия отреза слегка пожелтела, что свидетельствует о ее давности. Не исключено, что страницу вырезали в те же времена, когда издали книгу…

Он был прав… в те же времена, когда издали книгу…

— Учитывая ее состояние, на которое вы справедливо указали, я вам уступлю ее за двести франков.

Я расплатился не благодаря, так как знал, что именно за эту цену он был готов продать книгу с самого начала. Торопясь вновь обрести уединение, я поспешно удалился, прижимая к себе свое сокровище.

Так, значит, Гаспар Лангенхаэрт был реальностью: я нес под мышкой ощутимое доказательство не только самого его существования, но и, возможно, заговора, целью которого было стереть саму память о нем. Зачем понадобилось кому-то изымать из книги его изображение? Кому он не давал покоя через столько лет после своей смерти? Кому было нужно уничтожить все его следы?

Я вернулся домой.

Ночь застигла меня раскинувшимся в кресле, в изнеможении, с бессильно повисшими руками и по-прежнему в раздумьях об этой таинственной судьбе, преданной забвению. Я зажег настольную лампу, чтобы получше рассмотреть свою находку, и глаза мои то и дело перебегали с надписи, возвещавшей изображение Гаспара Лангенхаэрта, на портрет Дидро, по ошибке оказавшийся рядом, словно ожидая, что в результате моих бессмысленных действий может произойти какое-то чудо, — например, исчезувшая страница вдруг вновь окажется на своем месте.

И вдруг я вскочил на ноги и схватил с полки зеленый томик Дидро, где были собраны его ранние произведения. Я лихорадочно пробежал глазами «Прогулку скептика» и нашел текст, который мучительно пытался вспомнить на протяжении нескольких часов, фрагмент, где Дидро рассказывает о том, что повстречал довольно необычных философов:

«…рядом с ними, без всяких правил и порядка, шествуют мыслители еще более удивительные: это люди, каждый из которых утверждает, что он — единственный в мире. Они признают бытие лишь одного существа, и это мыслящее существо — они сами: коль скоро все происходящее в нас суть лишь наши впечатления, то они и отрицают, что в мире есть что-либо кроме них самих и их впечатлений, и, таким образом, они являют собою любовника и любовницу, отца и дитя, устланное цветами ложе и того, кто на нем нежится. На днях я повстречал одного из них, уверявшего меня, что он — Вергилий. „Как же вы счастливы, — отвечал я ему, — обессмертив себя божественною „Энеидою“!“ — „Кто, я? — возразил мне он. — Я не более счастлив этим, нежели вы“. — „Вот так рассуждение! — заметил я. — Поелику вы и есть сей латинский пиит (и лучше, чтобы это были вы, нежели кто другой), признайтесь, что вы заслуживаете безмерного почтения, сумев вообразить столь много великих деяний. Какой пыл! Какая гармония! Какой стиль! Какие описания! Какой порядок!“ „О каком порядке вы говорите? — прервал он меня. — Его и тени нет в сем сочинении: то лишь сочленение идей, не имеющих никакого следствия, и ежели я стал бы аплодировать себе за те одиннадцать лет, которые употребил, чтобы сшить вместе десять тысяч стихов, то почему бы мне заодно не высказать в свой адрес несколько любезных комплиментов за ловкость, с которою сумел я поработить своих сограждан проскрипциями, и почему бы не почтить себя званиями отца отечества и его защитника после того, как был его тираном?“ В ответ на эту галиматью я выпучил глаза и попытался примирить между собою столь разноречивые идеи. Мой Вергилий ответил, что речи его привели меня в замешательство. „Вам затруднительно понимать меня, — заговорил он снова. — Так вот, я был в одно и то же время и Вергилием, и Августом, и Цинною. Но это еще не все; нынче я являюсь кем только пожелаю, и сейчас я вам продемонстрирую, что, быть может, я — это вы, а вас просто не существует; возвышусь ли я до небес или спущусь в самыя бездны, я никогда не покину пределов самого себя и никогда не увижу ничего, кроме собственного моего измышления“, — говорил он мне с высокопарностию, когда был прерван шумной толпою, единственно учиняющей переполох в нашей аллее».