Александр Покровский - Кот (сборник)

Так нельзя.

Это просто невозможно.

Неприлично.

Это просто совсем никуда.

Когда я впервые услышал, как смеется мой хозяин, я подумал: что-то взорвалось, истребилось, гнусно квакнуло, потом лопнуло, потом замерло, потом разразилось, потом покатилось.

Я был совсем крошкой, чуть обкакался и остался верен этому чувству на всю жизнь.

То есть я остался верен чувству осторожности.

К людям, когда они так смеются.

Потому что все же может произойти от этих взрывов внутри.

В частности, сидящий у них на коленях может лишиться и ума, и стыда одновременно.

И потом, хохот после пожара всегда так неожидан.

Я бы даже сказал, вульгарен.

Как, впрочем, и все шутки моего хозяина.

Вот вам образчик: по утрам, соскребая щетину у зеркала, он может заорать: «Что?! Бунт на корабле?! Всем оставшимся в живых нюхать мою пипиську!»

При этом у него вид сумасшедшего – толстый от естественных усилий природы, он становится еще пышнее, дышит, ноздри раздуваются, глаза лезут из орбит, а на затылке встает хохолок, как у старого заарканенного какаду.

То есть все атомы его существа находятся в том состоянии полного ликования, в каком пребывают только взнуздавшие друг друга влюбленные мухи.

(Кстати, я не знаю, почему у него на затылке встает хохолок, но готов поклясться, что не от шевелений разума.)

На этом глава о смехе моего хозяина заканчивается, и я умолкаю, чтоб не наговорить лишнего.

Входит Тихон.

– Только этого не хватало, – это сказал не Тихон, это сказал я.

– Никто не видел моей шапки? – это сказал Тихон.

Я всячески, насколько это возможно, выказываю свою глубокую личную заинтересованность.

Мне помнится, после случившихся весенних потоков я вернул шапку на место.

– Вот положишь вещь, – это опять Тихон, – а возьмешь потом обтруханый колпачок для редиски! Вот где она?

Он находит шапку:

– Дерьмо какое-то.

Когда речь идет о дерьме, ничего нельзя сказать определенно.

– Слоны ее, что ли, лизали?

Ну почему слоны?

– Точно, они… слоны.

– Да кому нужна твоя шапка! – говорит мой хозяин, лежа на койке.

Шурик вообще ничего не говорит. Шурик занят: он ковыряет в носу. Никогда не видел, чтоб из носа так тщательно все выгребали и систематизировали. Шурик серьезен. Он внимателен и осторожен, как туркменский археолог. Он сперва извлекает из носа козявку, оценивает ее, изучающе приближая к глазам, а потом уже перетирает.

– Твоя шапка, – говорит он неторопливо Тихону, не оставляя в покое козявки.

– …шапка твоя, – продолжает он, щелчками распространяя повсюду свои загогульки, – ходила гулять с моей шапкой. И чем у них закончилось это гулянье, сказать трудно, но по возвращении обе были утомлены.

Поначалу я полагал, что Шурик – полный кретин.

Теперь об этом можно спорить.

– Да, вот еще, – он все еще занят носом, – а что на нашем славном корабле делает твоя кроличья шапка?

– Я ее здесь забыл.

– После ссоры с любимой схватил самое драгоценное – и на корабль.

– Я в ней на рыбалку хожу.

– Иначе не клюет. Как наденешь эту лохомудь себе на клюкву, так вся рыба…

– Она вам мешает, что ли?

– Конечно! Конечно, мешает. А ты думаешь что? Что ни откроешь – оттуда вываливается твоя шапка. Отдай ее Басе, пусть он ее… месит.

– Пусть он лучше крыс месит, а мою шапку…

Я не стал все это дослушивать – улизнул в форточку.

Известно, что санкюлоты не имели штанов. Это видно из самого названия (sans culotte).

Такое приходит в голову, когда ты бежишь в форточку, спасаясь от преследования.