Вера Галактионова - Спящие от печали

Сквозной холод большого пространства сообщал крупнопанельным бездушным домам звенящую напряжённость, словно сделались они железными от стужи. В Воротах ветра размеренно дышала полновластная зима, омертвляющая живое и уже не замечающая сопротивления себе – жалкого, суетного, торопливого…

Ни учителя, ни школьники так и не появились этим утром на улицах городишка. Только в барачном тёмном коридоре стояла перед общей дверью закутанная девочка с портфелем. Тарасевна вздыхала, засовывая ей в карман печенье. Увещевала:

– Нет в школе никого!.. Зачем идти, Полина? Что, президентом ты станешь главным? В нашей Москве?

– Если надо, стану, – пообещала девочка. – Выпусти, бабуль…

– Ох, и чего же ты будешь делать тогда? – поправляла на ней тёплый шарф Тарасевна.

– Всё буду делать, чтобы все люди жили хорошо.

– Так ведь мы же… злые сделались! – не открывала ей дверь Тарасевна. – Как ты с нами, злыми, голодными, справишься? Как ты нас заставишь друг дружку жалеть и не есть поедом?

Девочка опустила голову от смущенья, но сказала довольно бойко, доставая варежки:

– Я скажу всем, чтобы все всех уважали!

– …Ну, ступай, – поскучнев, проговорила Тарасевна разочарованно. – Учись, учись. А то опоздаешь…

Этим же ранним утром, за тысячи вёрст от Столбцов, спешил к обители в толпе паломников и богомольцев чудной человек в долгополой одежде, напоминающей лоскутное одеяло. Идущие от вокзала вереницей не обращали на него своего внимания, пока ноябрьская холодная темень обезличивала всех равно, скрадывая и очертания тихих бревенчатых домов, и старых раскидистых деревьев, и буераков. Однако едва развиднелось, как те же люди, одетые бедно и кое-как, у самых монастырских стен принялись отыскивать что-то в своих карманах и сумках. Принимая его, должно быть, за юродивого, они совали человеку мелкие деньги, тот брал, кланяясь, засовывал их в торбу и шагал ещё торопливей в тяжёлых своих ботинках, с наклоном сильным опираясь на посох, отчего ноги его от туловища будто отставали. Тех денег сразу прибыло очень много, к неудовольствию закутанных побирающихся – вставших ни свет, ни заря в холодное и тёмное это время года под белокаменные карнизы древних башен с чёрными провалами бойниц.

Под сводами Восточных ворот, однако, человек в пёстром одеянии словно оробел и двигался далее медленно, а, вступив в обитель, тут же рухнул на колени, в великом и странном потрясении целуя мёрзлую землю, припорошенную редким снежком. И так, не вставая с колен, спрашивал взволнованно под колокольный звон, как пройти ему, смирения не обретшему, к самому Преподобному.

Потом паломники видели его в святом Храме, где человек сразу купил огромное количество свеч. Он принялся расставлять их пред старинными иконами, крестясь, бормоча что-то и кланяясь часто-часто-часто. К нему подошёл пожилой служитель с вопросом спокойным, обстоятельным:

– Для чего так много возжигаете, можно спросить?

– Ставлю за близких, – отвечал человек покорно. – Со мной они.

Оглядывая разноцветные свои заплаты, он принялся трогать и перебирать их поочерёдно, словно лествицу. Но служитель, озабоченный, всё не отходил.

– …А те, за кого свечи вы ставите, знают об этом? – спросил он негромко.

– Нет, – с виноватым поклоном ответил ему человек. – Их двадцать миллионов. Не знают они.

Заплакав, человек стал отирать лицо рукавом.

Служитель не удивился ничему, но, помолчав, переспросил всё же:

– …Сколько их, говорите?

– Всех-то душ – может и тридцать миллионов будет, страждущих в новых изгнаниях, – утирался человек в пёстром одеянии, кланяясь быстро, мелко. – За шеломом они, все за шеломом… Там… Там русская земля, за шеломом еси… Далеко осталась… Там они все…

– Ну-ну, – сочувственно покивал служитель и отступил, ничего более не сказав, хотя ещё поразмыслил немного, прежде, чем вернуться к свечному прилавку совсем.

Тогда человек решительно двинулся к мощам Преподобного. Он прошёл напрямую, не видя людской очереди, и опустился на колени, потому что от переживания ноги не держали его. Там упал он вниз лицом и больше не поднимался. И храм сиял, озарённый пламенем великого множества свеч…

Служба шла своим чередом. Человек не поднимал головы.

– Пропадают людишки… – плакал он в пол едва слышно. – В молдавских, в басурманских степях, в горах кавказских страждущие давно, беспросветно…

И в середине дня молился так же. И ввечеру – так…