Вера Галактионова - Спящие от печали

Обеспокоившись, опускает она из-под одеяла ноги в длинных шерстяных носках, отодвигает, дотянувшись, короткую занавеску. Кругом лежит, мерцает колючий снег, будто синяя тусклая соль. И чернеют вразброс – там и сям – обрывки рубероида, переломанные жерди, доски: всё, что осталось после ночной бури от ветхого строения с плоской дырявою крышей.

– Сарай снесло, гляди-ка, – дивится Тарасевна, пряча ноги под одеяло и поёживаясь. – Сколько лет стоял… То-то всё трещало от ветра и билось за окном, ровно кто скалками по бараку стучал… Как же это?..

Она вдруг зашмыгала жалобно носом и прослезилась даже в подушку – оттого, что птичьим семьям, утерявшим путь, уж больше не вывести голубят и здесь, во временном, каком-никаком, а пристанище, хоть и дырявом.

– …Голубь, «русская птица», хорошая птица, – толковал, помнится, новым соседям Жорес. – Только, сбившись с пути, совсем теряет она голову; расклёвывает – своих… Нигде врага не определяет. Коршуну, который его из леса выгнал, покоряется, поэтому своих потом бьёт, маленьких, да…

– Это какую же напраслину возводишь ты на нас?! – вскричала тогда разгневанная Тарасевна, ничего толком не поняв, однако спохватилась: – …Из дальновидности – бывает, конечно, делаем так: своего, хорошего, придавим. А чужого, плохонького, зато в передний угол посадим! Но вы все к нам потому и льнёте! А не мы к вам… Так стали мы великий народ, для вашего же блага! Потому что для своего блага – не жили мы никогда!..

И ещё много чего наговорила она растерявшемуся старику в запале, забирая общий, коридорный, половик на стирку. А теперь вдруг мир неожиданно потемнел, заискрил, вывернулся, словно синтетическая чёрная шуба, наизнанку, и вот Тарасевна сама заискивает, ищет милости, льнёт к тем, кто вчера ещё льнул к её народу…

Нет, не так надо было отвечать старику, всхлипывала теперь Тарасевна от беспомощности, выбросив руки поверх одеяла: та самая «русская птица» становится уродом, когда перестаёт быть русской…

– Вот на что мы сбились: на нерусский путь… Выправились, было, на русский, и сбились опять. В который раз…

Она ведь и у депутата выпытывала про то, принёсшего ей пакет с передниками. Спрашивала бывшего двоечника не сразу, а с постепенным учительским вкрадчивым подходом:

– Проходи. Чем занимаешься? Рассказывай, Торгай.

– Труд пишу, работаю немножко, – скромно присел он на табурет в её комнате, поправляя дорогой галстук. – Шпенглер-менглер, Макиавелли… Английский чуть-чуть выучил, немецкий не знаю пока, итальянский – плохо идёт совсем. Так, занимаемся. Потихоньку… Мандрагора-бандрагора нам не надо. Про государство – пойдёт. Пригодится. Со временем.

Опешила Тарасевна: про что это он? И, обескураженная, сказала бодрым неуверенным голосом:

– Вот, видишь? Не зря я тебя в третьем классе ругала, шпыняла, покоя тебе не давала. Послушал ты старших в конце концов – и добился успеха в жизни!

– Ваш успех тоже не плохой, – кивнул депутат, окидывая уклоняющимся взглядом бедную клеёнку на шатком столе, полку со старыми советскими учебниками и чайный гриб, разрастающийся под чёрной тряпкой, на дне трёхлитровой банки. – Да, учили нас. Любить надо. Землю, свой народ… Правильно.

«Так, я же весь советский народ учила вас любить! Весь!», чуть было не разгневалась опять Тарасевна по давней учительской привычке. Однако сдвинула чепец на затылок – и спросила про другое севшим от волнения голосом:

– …Говорят, голубь по-вашему – «русская птица» называется?

– Называется. Конечно, – смутившись, тот положил руки на кухонный стол, будто на школьную парту.

– А отчего так?

– Не знаю… Разное старики говорят, – припоминал депутат, отодвигая в сторону свой пакет, принесённый старой учительнице в подарок. – За то, что серая, наверно. «Серый цвет» мы не говорим – «русский цвет» говорим. Среди своих ваш народ ярких не терпит, умных не любит! Уничтожает потихоньку. Из ревности, зависти? Не знаю… Чужих только хвалит сильно, на колени перед ними встаёт. Нужных-ненужных, честных-нечестных, всяких сорных – без разбора на свой верх пропускает… У нас говорят, природа ваша такая: серого неба много, природные цветы – мелкие все, зато много их. Люди у вас тоже такие должны быть. Мелкие. Тусклые… Сам я, конечно, не знаю, от стариков слыхал немножко…

– Ты что городишь?! – всплеснула тогда руками Тарасевна. – А деревья у нас какие? Дубы, кедры? Забыл? Могучие они. Такая наша природа! Запомни! И старикам своим скажи. Чтобы знали.