Лариса Миронова - Детский дом и его обитатели

– Ну, хорошо. Я поняла. Давай колись дальше.

– А дальше… Я смотрю – на столе листки какие-то лежат, твоими каракулями исчириканы. Пока Трофа с тобой возилась, откачивала, я прочла кое-как.

– Кто за «скорой» бегал?

– Огурец. От Хозяйки хотели по прямому вызвать, да на линии какие-то повреждение было. Так он в Лао с шофером и полетел.

– Серьёзно всё как-то получается…

– А ты думала. Знаешь, эта Трофа какая-то странная.

– А что так?

– Пока ждали «скорую», так она сама с тобой это… первую помощь, короче, оказала. Конечно, кому охота – ЧП в разгар сезона, но всё-таки… Такая дама представительная. Руки в кольцах, вся из себя… И надо же. Не побрезговала!

Я молчала, со стыдом и ужасом представляя себе эту картину. Медсестричка вертела на пальце маленький ключик. В уме её, вполне вероятно, в это время вертелись пикантные подробности того ужасного вечера.

– Ладно, – сказала я. – Хватит об этом. Про отряд рассказывай. Как вы, как дети – без меня справляетесь?

Она оживилась.

– Нормалёк.

– Но дети… как?

– А что с ними станет? Бегают себе целый день, но есть приходят все, я их пересчитываю. В столовой встречаемся четыре раза. Полдник в обед отдают. Да, вот ещё что… На Голубятню твою замок теперь повесили. И никто там больше не живёт.

– А Беев?

– Беев у этих…

– Мачивариани?

– У них самых, Вариани, точно. Я точно знаю. У них ещё целое стадо крыс.

– Каких крыс? Что ты несёшь?

– Во дворе плавают, в болоте!

– Это нутрии.

– Ну да, точно, нутрии. Как только такую мерзость люди в руки берут? А шкурки на воротнике хорошо смотрятся. Хочешь, можно договориться. Они нам дешевле уступят. Пришлют осенью. Я уже согласилась. Хочу серебристых этих… крыс.

– Нутрий.

– Шкурок на шубку. Только деньги просят заранее. По полтиннику за штуку. Как ты думаешь, не обманут?

– Почём я знаю?

Она, ещё немного пощебетав, наскоро попрощалась и упорхнула, оставив приятный запах моей «белой сирени» и ворох нерассказанных новостей и сплетен. О том, как отряд – толком ни слова. Но, похоже, все дети, кроме «бешеной троицы», пока ещё там. Ну, что ж, это совсем неплохо.

.. Тогда, в больнице, у меня внезапно, впервые в моей жизни, образовалось много свободного времени. И, поскольку режим не оставлял выбора, я всецело предалась конструктивным размышлениям – о мере собственной глупости. Пора уже, наконец, их, мои милые «особенности», по возможности, систематизировать и поставить на строгий учёт, пока они меня самую на учёт куда-нибудь не поставили. Возможно, кое-что пойдёт и в утиль.

Имидж «записной идиотки» мне вообще никогда не казался ни безобидным, ни привлекательным настолько, чтобы и дальше попустительствовать его процветанию и укреплению за счёт моей личной глупости. Ещё и ещё раз просеивались сквозь сито памяти события того рокового дня.

Сверхусталость?

Да.

Но ведь это бывало и раньше. Приходилось не спать по двое, а то и по трое суток, и не раз. И делать при этом свою работу. Да что там – не спать! А когда родилась вторая дочь, и диплом повис? И ничего – всё успевала и не зверела, аки тигра из тайги.

Тогда что ещё? Старость? Вроде – нет. На улице иногда «девочкой» называют – до «тёти» даже не дослужилась. Никаких поблажек на этот счёт вообще не предусмотрено – собственные дети школу пока не окончили.

Дальше.

Отсутствие поддержки со стороны коллег? Пожалуй, и это.

Но ведь и раньше так же было. Кто-кто, а я-то хорошо знаю, что такое – отчуждение. Так стоит ли из-за этого копья ломать? Или – непослушание детей? Конечно, это нервирует. И ещё как!

Но!

Разве для меня и это внове? Давно ли мои воспитанники стали справедливо называться коллективом? А не сборищем разнузданных хануриков, лис, мочалок…

Тогда что? Что?

И тут мне открылось.

Открылось – как озарение!

Все мои положительные качества – доброта, умение войти в положение терпящего бедствие, всё то, чем я всегда безмерно гордилась, за что так себя уважала, считая уже эти качества своей натурой, фундаментом характера, – вдруг всё это… лада… так, кажется, и было… теперь я понимаю… – весь этот багаж исчез напрочь, растаял как призрак, растворился бесследно в накалённой атмосфере неукротимо назревавшего бунта. И осталось одно только уязвлённое самолюбие. Огромное, болящее эго…

Вот это-то и было первопричиной дикого срыва.

Какое право имели они, эти наглые дети, быть такими… такими неблагодарными, недальновидными, неумными – после всего, что было? ведь целый год я над ними вилась и билась, как орлица вьётся над орлёнком, чтобы научить их видеть мир открытыми глазами! И что они сделали со мной, с нашим отрядом? Или так скоро ослепила их щедрость южного солнца?