Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Маргарита зажгла новую сигарету, закинула ногу на ногу, и снова подол ее короткого платья распахнулся, оголив ноги выше колен, до самых белых, в оранжевый цветочек, трусиков. Я закрыл глаза, достал блокнот, сделал вид, что ищу нужную мне запись. Возможно, нынче это звучит смешно, но я не любил ни одной женщины, кроме собственной жены. Оказывается, как это просто — нынче. Неужели и для моих двух дочерей (третий — сын) это будет просто и обыденно, не создаст никаких моральных проблем, а я, чудак, бегу от телевизора в нашу с женой комнату, когда на экране герои какого-нибудь французского или итальянского фильма целуются, мы-то у телевизора — всей семьей! Может, дочери хихикают мне вслед? И я живу, как вот сейчас, с закрытыми глазами?

— Не заметили ли вы что-нибудь необычное в поведении Ярослава Дмитриевича?

Глупый вопрос. Из уголовного детектива. Я — насквозь книжный. Придуманный. Я не любил себя в эти минуты.

— С ним что-нибудь случилось? — Маргарита погасила сигарету и взяла новую.

— Спрашиваю я.

— Странно, — она глубоко затянулась. — Я была уверена, что больше чем на истерику он не способен. В ту ночь он сорвался-таки с тормозов. Может, выпил лишнего. Но на банкете, и потом, со мной в номере, он пил лишь шампусик. Я пью только шампусик. Если шампусика нет, могу — стакан сухаря. Но не больше. Шампусика, правда, мы хлебнули хорошо. У него в номере было мускатное. А вы любите шампусик?

— Я не пью.

— Не пьют только плохие люди.

— Я болен. Камни в желчном пузыре.

Оправдывался. Перед кем? Пусть она оправдывается. Я — следователь. Хоть иногда забываю об этом и должен напоминать себе. Вести следствие по законам приключенческого жанра: причина истерии, о чем говорил, кому, кто слышал, кто свидетель? И никаких эмоций. Я олицетворяю закон. Я прибор для выяснения истины. Петруня говорил: я машина для производства книг, я автомат для писания, бросьте в меня копеечку — и получите страницу чистой газированной прозы, впрочем, чистая газированная — колючая, резкая на вкус, Бермут такую недолюбливает, ему подавай с сиропчиком — малиновым, вишневым, апельсиновым, и я приспособился — с сиропчиком. Так говорил Ярослав Петруня, а я — следователь.

— Два года в театре уборщицей работала, только бы рядом с искусством, а ему судьба все на блюдечке поднесла, так он еще и не доволен. Ночь не давал мне спать, мелодрама, сцены раскаяния и прочее. Загубленный талант, пропащая жизнь, гений, которому не хватило характера реализоваться. Проклинал себя, машины, дачи, а утром чуть не целовал свою антрацитовую «Волгу». Какие вы, мужики, чудные. Как дети. И непостоянные. И в любви, и в жизни.

Я не слушал Маргариту. Я смотрел на ее стройные агатовые ноги (другого слова не подберу, сквозь загар — чистый белый цвет, цвет дорогого женского белья, цвет простыней, цвет… — господи, как душно в номере!), и кровь закипала во мне, от духоты, от зависти к Петруне.

У меня не было сил сдерживаться, я не владел собой, я взял ее на руки, Маргариту, с оголенными агатовыми ногами и американской сигаретой в руке, и понес в спальню. «Подождите, погашу сигарету», — спокойно сказала она… А через минуту сидела на чугунном поручне балкона, придерживая двумя пальцами правой руки полы распахнутого внизу платья, левой заботливо приглаживала след от оторванной пуговицы. Под балконом (совсем близко, люкс, второй этаж) шумел, суетился город, мужчины на улице поднимали головы и с нескрываемым интересом разглядывали Маргариту.

— И что они так ко мне липнут? На улице подходят: «Разрешите, девушка, познакомиться, вы напоминаете мне Брижит Бордо…» А глаза — уже в вырезе платья. «Вы что, знакомы с Брижит Бордо?» — спрашиваю. «Нет, видел в кино». «Ну и меня там ищите». А вообще за изнасилование — от семи до пятнадцати лет, сто семнадцатая статья, вы как следователь должны знать. Умойтесь холодной водой, это помогает, и идите к дежурной за иглой с ниткой, не могу же я в таком виде появиться на улице, общественность меня не поймет…

— Сто семидесятая статья… — прохрипел я.

Вот вам и рассудительный, исключительно положительный семьянин Самута! Сто семидесятая!.. В голове мутилось, комната слегка кружилась, и лишь залитый солнцем балкон и Маргарита на балконе, ее оголенные ноги — как два луча через порог — оставались неподвижными. Словно во сне, когда теряется логика слов, логика движений и вещей. Я стоял посреди комнаты как столб. В моем кабинете очень давно, когда я работал в мринской молодежной газете, редакция помещалась в старом домике, на краю пустыря, под окнами цвела сирень, а на пустыре мы играли в волейбол, называлось — в яме, теперь на том месте многоэтажный дом. Но это же не мое воспоминание, следователя Самуты, я никогда не работал в редакциях, в редакциях работал Ярослав Петруня, это воспоминание Ярослава Петруни, кто же я — на самом деле?! Ноги-лучи погасли, Маргарита отделилась от поручня и вошла в комнату. Она пробежала пальцами по уцелевшим пуговичкам и вдруг сняла с себя платье, легко, как косынку с головы, оставшись в белых в цветочек трусиках и таком же лифчике. Ни тени смущения или стыда не появилось на ее озабоченном, рассерженном лице: