Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Где же все это, и было ли вообще?! Рябь на быстрине времени, и снова гладь, все приснилось, все привиделось.

— Ладно, я переговорю с вашим председателем.

— Переговорить и я могу, и говорила тысячу раз. А вода как текла на моего ребенка, так и течет, а дело к зиме. Наш председатель только о себе думает, за людей у него душа не болит.

— Ну зачем так — драматизировать? — сказал с упреком и направился к выходу. Неуютно чувствовал себя, как на сквозняке. Он приехал на праздник и имеет право не вмешиваться во все эти дрязги. Отвык. Он живет другой жизнью. Относится к иной породе людей. Талант поднял его над обыденщиной. Что общего у него с этой горлопанкой?

Вышел, не попрощавшись. Шел через двор, ускоряя шаг, а женщина стояла на крыльце и костерила его на все лады, пока он не скрылся в салоне машины и, хлопнув дверцами, не выключил ее визгливое причитание. Конечно, временные трудности, жилищная проблема еще не везде решена, тем более — в бывшем райцентре, волею судьбы утратившем городские привилегии и ставшем обыкновенным селом, можно даже написать об этом, но без демагогических обобщений, которые позволяет себе эта скандальная особа. Проехал по улице, где в тереховскую бытность снимал комнату. Комната выходила окнами в сад, в малинник, запомнился первый снег, зеленая листва на белом фоне и красные обледеневшие ягоды. Ночами он читал, зажигая керосиновую лампу, когда гасло электричество. Пол в комнате глиняный, помнилось прикосновение босых ног к холодной глине. Грязь в Тереховке была по колено, и осенью он пробирался домой задами, по огородам, но улицу все равно не минуешь, однажды ночью он потерял в грязи галошу, тогдашняя тереховская мода — хромовые сапоги и галоши. Что еще? Все, пожалуй… Чужая жизнь, чужой Петруня месил грязь хромовыми сапогами, снимал убогую боковушку с глиняным полом, слепил глаза у керосиновой лампы и верил, что сотворит для человечества что-то грандиозное, новую книгу бытия, записывал воспоминания старых людей, готовился… Того парня давно нет, и никому ничего он теперь не докажет, потому что и бывшей Тереховки нет: одно название осталось, слова — и все. И никогда не состоится в Тереховке задуманный им литературный вечер, вечер его триумфа, доказательство его исключительности. Все, кто сплетничал о нем, кто смеялся над его юношеской похвальбой, не веря в его талант, — остались в той Тереховке, которой давно нет. Уплыла заветным островком по быстрине времени, стала недосягаемой. На этом островке люди все еще ходят в галифе и суконных кителях с белыми подворотничками. Трижды мигнув, в двенадцать часов ночи там гаснет электричество. И все еще живут там молодые нетронутые девчата, в которых он влюблялся и которые влюблялись в него, районного газетчика Ярослава Петруню. Они поют «Маричку», песню из кинофильма «Высота» и «Рушник вышиваный»… А Ярослав Петруня одним пальцем выстукивает на музейной пишущей машинке свои сентиментально-романтические опусы, говорит до тошноты скромному Василю Гудиме: «Я буду великим писателем, и вы еще постоите в очереди за моим автографом…» — «Из таких, как ты, нахалов великих писателей не выходит…» — «Только из таких и выходит. Скромность — первый признак посредственности…»

Хаты, в которой он снимал комнату, не было. На том месте высился кирпичный дом, крепость с бойницами окон и пышнотелой мансардой, на которую вели железные, выкрашенные в красный цвет ступени; глухие железные ворота смотрели на улицу двумя зелеными фарами, глухой полутораметровый забор тянулся вдаль, сливаясь с оградами соседних усадеб. Возросшее материальное благосостояние. Жизнь на новом витке. Эпоха плетней и стрех миновала. Уплыла в прошлое вместе с его молодостью. Смешно искать то, чего давно нет. А у девушки, хозяйской дочки, которая тогда ходила в десятый класс и очень нравилась ему, теперь куча взрослых детей. Пышная сельская тетя. Взяли, наверное, парня в примаки. Шофера плодоовощной базы. Или лесничества. Одним словом, из теплого местечка. Держат корову и телку. Двух свиней. Половина огорода — клубника. Возят во Мрин и в Киев, а может, самолетом — в Ленинград. А была нежная, стыдливая, тоненькая как тростинка. Приносила ему яблоки в большой луженой миске, антоновку, светящуюся изнутри, и светились капли воды на яблоках, только что вымытых у колодца; он тоже умывался у колодца до поздней осени, закалялся, доставал ведро воды на деревянном журавле, а в ведре — желтый лист, тополиный. Не было и тополей, огород затеняют, как не было и журавля, и колодца, нынче в таких усадьбах — скважины с электрическим насосом. И уже чья-то другая молодость опоэтизирует в воспоминаниях эти атрибуты сельской цивилизации. Ярослав развернулся на перекрестке и поехал обратно, к центру. Зря он появился в Тереховке. Его Тереховки давно не существует. Киноафиша на заборе: «Сегодня в Доме культуры новый фильм: «Человек с того света». Это он с того света. Которого давно не существует. Музей воспоминаний. Пыль на экспонатах. Спрятать под стекло, чтоб не пылились. Руками не трогать. Не садиться, музейный экспонат. Сосредоточиться на сиюминутности. Жить сегодняшним днем, так это называется. Рима, откуда триумфатор шел на войну, нет. Но это несущественно. Главное, что триумфатор возвращается с победой. Пусть аплодирует Рим.