Карл-Йоганн Вальгрен - Личное дело игрока Рубашова

Тут он достал из кармана жилета сигариллу, [7] Сигарилла — маленькая, размером с сигарету, сигарка. прикурил, затянулся и пару раз аккуратно кашлянул.

— Вы должны понимать — для меня это… как бы лучше сказать… Egal. [8] Безразлично (фр.). Я не охочусь за вашей душой. Что за важность — одной больше, одной меньше. Поэтому подумайте хорошенько. Что вы на этом выиграете? Славу? Приятное воспоминание? Будете в старости рассказывать внукам у камина? Не понимаю — я же даю вам шанс одуматься. Внемлите же голосу разума!

Колю грызли сомнения. Он подумал о своей матери, Эвелине Ивановне, вспомнил взгляд ее скорбных ореховых глаз. Он вспомнил хрупкое тельце, ее сердечко, трепещущее под пахнущей лавандой простыней, календарик с ангелами и букет бессмертников на тумбочке. Если бы она сейчас его увидела, сердце ее лопнуло бы, как перезрелый помидор, она умерла бы, даже не успев сотворить крест морщинистой своей рукой.

Он посмотрел на колоду и перевел глаза на гостя. Тот беспокойно вытащил из кармана часы и начал их трясти, поднося к уху, с весьма напряженным выражением на физиономии. Видение матери поблекло и сменилось другим — он увидел перед собой брата своего, Михаила Рубашова, с непередаваемой ненавистью грозящего ему дрожащим пальцем… На него нахлынула волна презрения к себе. И что? Проиграл? Разве он не потерян окончательно? Разве он не погиб бесповоротно? Он получил все, что заслужил. Так отчего же он не может позволить себе последний, самый последний разок… Соблазн был слишком велик.

— Я не хочу слушать голос разума. Мы играем ни на что иное, как на мою душу. И, если вы не против, приступим сейчас же.

— Я искренне сожалею о вашем упрямстве, Йозеф-Николай Дмитриевич. Но раз вы настаиваете, будь по-вашему. Осталась только пара формальностей.

Он нагнулся, поднял с пола портфель, запустил в него руку и извлек на свет лист бумаги.

— Попрошу вашу подпись вот тут, внизу. Чистая формальность. Можно сказать, больше для архива.

Это был обычный, типографским способом напечатанный формуляр, весьма похожий на те, что использовались при периодических императорских переписях населения. Параграфы, сноски, ряды с текстом… Отрывной талон с его личными данными, заполненный небрежным размашистым почерком — родился, крестился, а это что… ага, цитата из письма, продиктованного ему Илиодором. Формуляр был датирован завтрашним днем, первым днем нового века — по русскому летоисчислению.

— Чего же вы ждете? — спросил гость. Он выудил из портфеля чернильницу-непроливайку, достал из-за уха ручку и протянул ее над столом. — Это, можно так выразиться, долговая расписка, вещь, думаю, вам небезызвестная. Помогает избежать юридических кляуз в будущем. Нет-нет, не волнуйтесь, — поспешил сказать он, перехватив Колин взгляд, — в чернильнице самые обычные чернила. Все эти мрачные истории с подписью кровью — не более чем легенды. Я ненавижу кровь, я просто-напросто не переношу вида крови; со мною даже и обмороки случались.

Он вдруг понизил голос.

— Вы все еще можете отказаться, Йозеф-Николай Дмитриевич, — сказал он. — Но времени у нас остается все меньше. Через полчаса, — он глянул на часы, — даже меньше, чем через полчаса, у меня другая встреча.

Но Николай Дмитриевич его уже не слушал. Он макнул ручку в чернила и поставил свою подпись. У него по-прежнему слегка кружилась голова, но зато последние следы сомнения исчезли, растаяли, словно облачко пара в мрачной квартире офицерской вдовы Орловой.

— И наконец, — сказал гость, — последняя, но немаловажная деталь: деньги.

Из того же портфеля он извлек на свет божий десять пачек ассигнаций, перевязанных парусным шпагатом, толстых, как котлеты в трактире Смехова. Пять пачек он протянул Коле, остальные оставил себе.

— Мы должны создать определенную видимость, — сказал он, улыбаясь, — если уж мы играем, то играем всерьез, как истинные игроки. Проигравшим считается тот, кто останется с пустым карманом.

Потом, когда уже отзвонили все петербургские колокола и Николай остался один в пустой комнате, только потом он сообразил, что в этот вечер происходили странности со временем; его гость просто-напросто отключил, если так можно выразиться, время. Потому что партия в покер, продолжавшаяся, если верить часам на комоде, не более десяти минут, показалась ему бесконечной, длящейся часами, интереснейшими, может быть, часами в его жизни.

Они играли простой покер с закрытыми картами и свободной торговлей, и удача, как это часто бывает у ранее не встречавшихся игроков, резко колебалась то в одну, то в другую сторону. В какой-то момент гость сорвал крупный банк, и у левого локтя его лежали аккуратной стопкой чуть не все деньги, но Николай Дмитриевич все вернул благодаря великолепной серии триад и двух пар. Гость, к его большому удивлению, оказался игроком куда слабее, чем он предполагал. Ему совершенно не удавалась «покерная физиономия», по его лицу почти всегда можно было прочитать, что на руках у него не заслуживающая внимания дрянь. Он без конца жаловался на мешающий ему грохот с улицы, он даже вспотел, несмотря на плохо натопленные комнаты, ворчал, хрюкал, а один раз даже начал сыпать проклятиями по поводу собственной очевидной ошибки, когда он поменял туза в надежде на флеш-рояль в червах. Нет, игроком он был ниже среднего. Он не принадлежал к категории тех заблудших ясновидцев, что в горячке игры обострили свое внутреннее зрение и со своим односторонним знанием человеческой души могли сразу определить характер партнера, а значит, и карты, сжимаемые тем в потных пальцах, были для них открытой книгой.