Карл-Йоганн Вальгрен - Личное дело игрока Рубашова

Он сидит на низкой каменной печи в сожженном доме. Месяц глядит на него с равнодушием игрока в покер. Но у его груди, словно в коконе, спит ребенок.

Он слышит его легкое дыхание, и звуки эти напоминают ему его собственного ребенка. Он помнит светлые волосы Леопольда, помнит его глаза цвета моря. Он помнит исходивший от него запах невинности и талька. Помнит крошечные складочки на ногах и рефлекторное движение пальцев, когда брал игрушку. Помнит все с жуткой, нечеловеческой ясностью.

Он сделал для ребенка рюкзачок из найденных им кожаных ремней и рваной шинели, снятой им с убитого мусульманина. Он не мог понять, что за чувство так влечет его к этому чужому младенцу — любовь или вина. Он словно хотел рассчитаться за те смерти, которым сам послужил причиной, искупить несчастья, что он навлек на других своим преступлением в последнюю ночь прошлого века. Он держался подальше от линии фронта. Людей вокруг нет, и это внушает ему спокойствие. Где есть люди, там царит зло, и он ради ребенка избегает людей.

В диких лесах скрывается он, в местах, куда не забредает ни одно живое существо. Мысль, что он поможет мальчику выжить, придает ему силы. Под покровом темноты он ворует еду на хуторах и в руинах, а когда не удается ничего раздобыть, режет себе руку и досыта кормит ребенка кровью. Он понимает, что вечно так продолжаться не может, рано или поздно они должны расстаться, но он старается оттянуть этот миг…

Наступило лето. Он шел через пыльные перевалы и горные долины, поражавшие воображение акустическим феноменом: дикий рев сражающихся солдат отдавался эхом много месяцев после их гибели. Наконец он устал карабкаться по горам и решил отдохнуть.

В долине он разыскал брошенный хутор и, изнемогая от усталости, приготовил ночлег.

Он проснулся от плача ребенка и сел. В комнате стояли четыре сербских солдата, один из них держал мальчика за ноги высоко в воздухе. Он закричал им, умоляя не делать этого, но солдат уже выпустил младенца из рук, а другой вонзил в его живот штык и на штыке поднес к его лицу, словно убитую дичь. Он видел, как свет жизни угасает в глазах малыша.

Шок был так силен, что он потерял сознание, а когда очнулся, он лежал, связанный, на полу.

Они изнасиловали его, все по очереди, но он ничего не чувствовал. Его словно завернули в брезент, и все, что с ним происходило, как будто бы происходило не с ним, а с кем-то другим. Он слышал их похотливые стоны и чувствовал вкус соли, когда они мочились ему на лицо, но все это было как бы на огромном расстоянии, может быть, вообще в иной жизни, с другим человеком, совершенным чужаком, позаимствовавшим на время его сознание. Он слышал, как они застегивают брюки. Смеясь, они облили его керосином, подожгли и ушли.

Лежа на полу, он смотрел, как постепенно обугливается и превращается в золу тело ребенка. И когда прогорели ремни, которыми его связали, он поднялся в море огня и ушел. Все волосы на теле его сгорели. Он достал из кармана старый контракт, как безумный, потряс им в воздухе и закричал так, что порвал голосовые связки.

Осенью ветры погнали его на запад. Он не понимал, как его еще носят ноги. Он не понимал, как он может видеть, слышать или даже дышать. Он не понимал, как его тело все еще выносит неподъемный груз его души.

Ночью в деревне Омарска в Боснии он видел, как сербы жгли людей заживо. Они разложили костер из горящих автомобильных покрышек и загоняли пленников в огонь. Тех, кого не удавалось затолкать в пламя, расстреливали на месте. Они занимались этим всю ночь. Всю ночь они жгли живых людей. Всю ночь они убивали.

Чтобы не видеть живых, он снова углубился в леса, но от мертвых деваться было некуда. Ночью, сидя у костра, он видел, как в темноте проступают их лица. Они окружали его, полупрозрачные и немые, и пахли перегноем и могилой. Это были жертвы войны, войны, продолжавшейся весь век. Они вздыхали и показывали свои раны, некоторые садились рядом с ним и протягивали в костер прозрачные руки. Потом они уставали и снова уходили в ночь.

Как-то вечером в Сараево мы решили ему показаться. Это была зима, середина девяностых годов. Мы решили на этот раз появиться в своем истинном облике и дать ему понять, что это мы. Мы стояли в полуразрушенном проулке, освещенные месяцем. Мы протянули ему руки, чтобы показать, что не желаем ему зла. Мы объяснили ему, разумеется, без слов, что мы, так же как и он, должны быть здесь, чтобы остались свидетели. Все остальные могут погибнуть. Мы объяснили ему, что все злодейства, которые нам приписывают, — это человеческие злодейства. Не наши.