Жоржи Амаду: Жизнь

Я спрашиваю себя, не следует ли мне опередить время и наметить финал. Но я и сам не знаю еще, чем все это кончится. К тому же я понимаю, что должен идти шаг за шагом, как то определено часами: любая букашка подчиняется ходу времени. Поэтому мое первое условие — не торопиться, хотя меня сжигает нетерпение рассказать об этой девушке.

Эта история тронула меня до глубины души. Я понял, что каждый прожитый день — это день, украденный у смерти. Я не интеллектуал, я пишу сердцем. То, что я пишу, скрыто туманом. Слова — это музыка неровных колеблющихся теней, это кружево, звуки органа. Я боюсь произносить слова; это вибрирующая сеть безгранична, нежна и размыта, ее контратон низкий и мощный звук боли. Я ценю мужество и попытаюсь найти в этой истории жемчужное зерно. Я прекрасно понимаю, что забегаю вперед и играю в мяч без мяча. Действие — это реальность? Клянусь, эта книга написана без слов. Это немая фотография, это тишина. Эта книга — вопрос. Подозреваю однако, что длинное вступление понадобилось мне для того, чтобы оттянуть начало моей скромной истории, потому что я боюсь. До того, как эта машинистка вошла в мою жизнь, я был человеком, пожалуй, несколько самодовольным, несмотря на неудачи в литературе. Дела обстояли так хорошо, что я уже начал беспокоиться: ведь слишком большой урожай может сгнить.

Вдруг мне ужасно захотелось перечеркнуть мною самим установленные границы. Это случилось, когда я решил писать о реальности, за которой я не могу угнаться. Не важно, что имеется ввиду под словом «реальность». Неужели мое повествование будет мелодраматичным? Такая тенденция существует, но в то же время я буду писать жестко и сухо. По крайней мере, я не прошу о снисхождении и не вымаливаю милостыню, я переношу пресловутую боль с княжеским достоинством.

Так. Кажется, у меня меняется стиль. Но дело в том, что я пишу только то, что хочу, я не профессионал: мне нужно рассказать об этой девушке, иначе я задохнусь. Она обвиняет меня, и единственное средство оправдаться — написать о ней. Я пишу живыми и грубыми мазками. Я буду сражаться с фактами, ведь факты — упрямая вещь, как я уже говорил. Хотя я хотел бы, чтобы, вдохновляя меня, звонили колокола, пока я предсказываю настоящее. И чтобы ангелы летали, как прозрачные осы, вокруг моей пылающей головы, потому что она в конце концов стремится стать «вещью в себе», это очень просто. Неужели действия опережают слова?

Что значит «писать»? Писать — значит называть вещи своими именами. Любое явление имеет название. И если такового не существует, его надо выдумать. Этому нас учил ваш Бог.

Почему я пишу? Прежде всего потому, что я постиг дух языка, а иногда именно форма определяет содержание. Я пишу не из-за девушки, меня принуждает к этому «высшая сила», или, как говорят в официальных документах, «сила закона».

Да, моя сила в одиночестве, я не боюсь ни гроз, ни мощных порывов ветра, потому что я сам — частица ночной темноты. Тем не менее, я не переношу свист в ночи и шаги. Мрак? Это напомнило мне об одной моей возлюбленной: какой мрак таился в теле этой девушки-женщины. Я никогда ее не забывал: нельзя забыть того, с кем спишь. Это как клеймо, выжженное на теле, и все, кто получил его, убегают в страхе.

Хочу в этой связи поговорить о девушке с северо-востока. Дело в том, что она, как бродячая собака, управлялась на расстоянии исключительно самою собой. Она сократилась до размера самой себя. Так же и я с каждым новым крахом сокращаюсь до самого себя, но все же хочу вместить весь мир и его Бога. Хочу добавить в плане информации о девушке и о себе, что мы оба живем только в настоящем, потому что «всегда и вечно» есть день сегодняшний и «завтра» тоже станет «сегодня», и вечность это положение дел в данный момент.

И сейчас я испытываю неловкость, когда пишу об этой девушке. Вопрос в следующем: как я пишу? Я утверждаю, что пишу на слух, как на слух понимаю английский и французский. Что побудило меня писать? У меня больше денег, чем у тех, кто умирает с голоду, что делает из меня человека, в некотором роде, бесчестного. Но я лгу только в определенных случаях. Когда я пишу, я никогда не лгу. Что еще? Да, я не принадлежу ни к одному социальному классу, я сам по себе. Высший класс относится ко мне, как к странному уроду, средний — с подозрительностью, опасаясь, что я могу расшатать его устои, низший класс никогда не примет меня.

Нет, писать нелегко. Писать тяжело, как крушить скалы. Но при этом взлетают искры и осколки, как блестящие клинки.