Эрик-Эмманюэль Шмитт - Одетта. Восемь историй о любви

Пришлось сослаться на отсутствие сахара, чтобы встряхнуться, встать, подвигаться несколько секунд, чтобы прийти в себя.

— Чего вы ждете от жизни?

— Я обожаю кино. Хотел бы стать режиссером.

— А кого вы предпочитаете?

Стоило затронуть увлекательную для него тему, как юноша заговорил без умолку, что позволило мне обдумать следующий вопрос:

— Страсть к кинематографу — это у вас семейное?

Он рассмеялся:

— Нет, уж точно нет.

Он, казалось, возгордился тем, что вдолбил себе это пристрастие, а не унаследовал его.

— А ваша мать?

— Мама скорее предпочитает телесериалы, знаете, все эти запутанные сюжеты, что тянутся неделями, семейные тайны, незаконные дети, любовные преступления и все такое…

— А чем она занимается?

— Да так, то тем то сем. Она долго ухаживала за престарелыми людьми на дому. А теперь работает в салоне красоты.

— А отец?

Он замкнулся.

— Это входит в ваше исследование?

— Я вовсе не подбиваю вас на какие-то нескромные признания. Будьте уверены, в статье вы будете фигурировать под псевдонимом, я не упомяну ни о чем таком, что позволило бы распознать вас или ваших родителей.

— А правда, гениально! — оживился он.

— Меня прежде всего интересуют ваши отношения с миром взрослых, ваш способ его восприятия, как вы представляете свое будущее. Именно поэтому так показательны ваши отношения с отцом. Если он, конечно, жив, иначе прошу меня извинить.

Меня вдруг пронзила мысль, что, возможно, Натали, желая объяснить отсутствие отца, заставила его поверить в смерть Самюэля. Я испугалась, что задела за живое бедного мальчика.

— Нет, он не умер, — проронил юноша.

— А… Уехал?

Он колебался, пытаясь решить дилемму. Я страдала не меньше его.

— Да нет, мы часто видимся с ним… Но есть особые обстоятельства, и ему не нравится, когда о нем говорят.

— Как его зовут?

— Самюэль.

Я была совершенно подавлена. Я больше не могла сдерживаться, не могла продолжать играть свою роль. Я поднялась и двинулась к стойке якобы опять за сахаром. Скорее! Скорее же! Импровизируй!

Пока я усаживалась за столик, он передумал.

— В конце концов, вы ведь поставите другие имена, так что я могу вам все рассказать.

— Ну конечно, — сказала я, пытаясь справиться с дрожью.

Он откинулся на спинку диванчика, чтобы сесть поудобнее.

— Мой отец — человек не совсем обычный. Он живет отдельно от нас, хотя влюблен в мою мать вот уже шестнадцать лет.

— Почему?

— Потому что он женат.

— А у них есть дети?

— Нет.

— Тогда почему он не расстанется с женой?

— Потому что она сумасшедшая.

— Что, простите?

— Совсем чокнутая. Она немедленно покончит с собой. Даже еще хуже. Она способна на все. Мне кажется, он и боится ее, и в то же время жалеет. Зато к нам он относится замечательно, и ему удалось убедить и нас с мамой, и моих сестер, что он не может жить иначе.

— Ах, значит, у вас есть сестры?

— Да. Две младших сестры. Десять и двенадцать лет.

Хотя мальчик продолжал говорить, я больше не слышала ни слова, в голове все гудело. Я не уловила ничего из его дальнейшего рассказа, хотя именно это представляло для меня наибольший интерес; я упорно твердила себе: у Самюэля есть другой дом, он завел полноценную семью, а со мной остается, прикрываясь моей мнимой неуравновешенностью.

Удалось ли мне как-то объяснить ему свой поспешный уход? Не знаю. Во всяком случае, я вызвала такси и, едва захлопнулась дверца автомобиля, разразилась слезами.

Худшего периода, чем последующие недели, у меня еще не было.

Я утратила всяческие ориентиры.

Самюэль стал мне совершенно чужим. Все, что мне казалось в нем незыблемым: уважение, которое я к нему испытывала, доверие, на котором основывалась моя любовь, — все это улетучилось; он вел двойную жизнь, любил другую женщину в другом парижском квартале, женщину, которая родила ему троих детей.

Главным образом меня мучили дети. Здесь мне было нечем крыть. С женщиной, с соперницей, я в каком-то плане могла вступить в единоборство… но дети…

Я плакала с утра до вечера, не в силах скрыть это от Самюэля. Попытавшись наладить диалог и потерпев неудачу, он стал меня умолять пойти на прием к моему психологу.

— Моему психологу? Почему моему психологу?

— Потому что ты его посещала.

— Почему ты приписываешь его мне? Он что, специально создан для того, чтобы лечить меня? Меня одну?

— Прости. Я сказал «твой психолог», хотя следовало сказать «наш психолог», ведь мы оба годами ходили к нему.