Богомил Райнов - Элегия мертвых дней

— Давай перейдем в кабинет… — пригласил меня Мишель.

Кабинет оказался кухонькой, в которой, словно в каком-то сюрреалистическом кошмаре, ночные горшки и утварь перемежались солидными научными томами, а на столе рядом с пишущей машинкой смиренно покоилась связка репчатого лука.

Спустя два часа или, говоря профессиональным языком, после двух бутылок, поджаренные на скорую руку отбивные были проглочены, супруга-гимназистка удалилась в спальню, малыш перестал верещать, и мы с Мишелем остались одни с воспоминаниями.

— Перебирайся на лавку, — предложил он. — Там пошире. Чего в этой кухне только нет…

— Красоты нет, твоей красоты, — следуя его совету, пробормотал я. — Эх, Мишель, Мишель!..

— Верно, ты прав, — согласился хозяин. — Но самое странное, что я даже не вспоминаю о ней. Так меня захватила работа… Сначала я думал, что это на месяц-два, пока они не найдут другого человека. А потом меня так затянуло…

— Нет здесь и места для Оскара Уайльда, — продолжил я свои подначки, обводя взглядом тома на противоположной полке.

— Не может не быть. Наверное, завалился куда-то. Хотя правда — он несколько лет не попадался мне на глаза.

— Э, как же так?.. Настольная книга…

— Я эту настольную книгу и так знаю наизусть.

Он положил локти на стол, прихватил пальцами края жилетки, зажмурил глаза и принялся декламировать:

— Густой аромат роз наполнял мастерскую художника, а когда в саду поднимался летний ветерок, он, влетая в открытую дверь, приносил с собой то пьянящий запах сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника.

„Вот почему он так ненавидит дурные запахи — воспитывался на подобных ароматных образах", — пронеслось у меня в голове, пока я слушал. Только вот на кухне, в которой звучали слова Уайльда, пахло, увы, не сиренью, а подгоревшим мясом.

— Да, выучил я наизусть свою настольную книгу, — пробормотал Мишель. — К сожалению, это единственное, что я выучил. А сейчас, на старости лет, приходится зубрить и другое: курс истории партии, диамат, политэкономию… Вон, гляди!..

Небрежным жестом он указал на разбросанные повсюду тома.

Я смотрел. И я видел. В первую очередь это бледное, немного уставшее лицо с повисшей в углу рта сигаретой. Чего-то мне не хватало в этом лице. Чего-то, к чему я привык. И должно было пройти достаточно времени, чтобы я понял, что на нем не было маски. Маски аристократической безучастности. Заученного выражения гармоничного спокойствия.

— Нет, конечно, кое-что я читал, но это кое-что — всего лишь статистические справочники, старые энциклопедии, руководства по свиноводству, телефонные указатели, за десять лет все же мог бы чему-то научиться, что сейчас помогло бы мне в работе… — рассуждал Мишель вслух. — А я изучал движение бильярдных шаров… проверял жизненные принципы Бобби Савова…

— Это его открытие — насчет того, что каждый божий день нужно превращать в драгоценную безделушку?

— А ты как думаешь?

Он вынул из угла рта догорающий окурок, чтобы освободить место для новой сигареты. Затем снова оперся о стол и засунул руки в карманы жилетки.

— Драгоценности… Тлен… Знаешь, о чем мне напомнила эта коллекция драгоценностей?

— О сокровище инков?

— Напомнила об одном приятеле детских лет. Он любил лениво пройтись со своим ружьишком по леску на холме, лениво растянуться под деревом и лениво выжидать, пока где-нибудь поблизости не усядется какая птичка. И когда птичка появлялась, он поднимал ружьишко и стрелял, не задумываясь, в кого палит — в воробья, трясогузку или соловья. Проку от этих птичек не было никакого, даже поживиться было нечем. Какое тут мясо — крошечные скелетики, завернутые в перышки. Но он нанизывал их на веревку, подвешивал на пояс и с таким украшением гордо шагал по улице, чтобы весь квартал видел, какой великий охотник возвращается с добычей. Живые, милые и симпатичные птички, такие же милые и симпатичные, как сама жизнь, превращались в съежившиеся окровавленные тушки, болтающиеся на веревке…

Мишель наклонился вперед, почти лег на стол и сложил руки, как будто прицеливаясь.

— Вот и я так: бах! Прикончил и этот день. Бах! Прикончил и следующий. Бах, бах, бах! А вот и неделя готова… Драгоценности? Где они? Куда исчезли? Что с ними сталось?

— „Увы, где прошлогодний снег?.." — решил я ему подсобить цитатой.

— Да, прошлогодний снег… Сокровище инков… А на старости лет приходится бегать на всякие курсы.

Я слушал его и сочувствовал. Тогда я был еще достаточно самонадеян, чтобы сообразить, что следовало бы посочувствовать себе самому. Даже себе в большей степени, чем ему. В сущности, он решил свою задачу, и сейчас его ничто не могло испугать, разве что эти курсы. И в редакционном шуме и заботах, и в захламленной комнате, где на голову ему капало столько что выстиранных пеленок, среди суетливого мельтешенья хозяйки-гимназистки и кучи книг, и связок лука, и стука пишущей машинки он был по-своему счастлив. Раз он не рвался к другому счастью, значит, по-своему был счастлив. И даже по-своему достиг красоты. Не той, стерильно чистой и аристократически благоуханной, а иной, живой и человеческой, в которую порой может проникнуть запах супа и в которой может прозвучать детский плач.