Елена Чижова - Орест и сын

Затыкая ухо углом подушки, Ксения видела его руку, держащую движок настройки. “Та-та-та, Шолом Алейхем!” Поперечная планка дрожала под стеклом. Голоса стихли к ночи — побежденные.

Наутро она проснулась больная. Подкрадывалось воспаление легких — его мертвую хватку Ксения знала. Болезнь осложнялась вчерашней историей. Мысли вращались вокруг нее, как тяжелые жернова. Она вспоминала чаепитие, закончившееся позорным бегством, и, хватаясь за соломинку, уговаривала себя, что во всем виновата Инна, но соломинка ломалась под пальцами: “И я, и я...” Жернова вертелись и вертелись, как будто взялись перемолоть муvку, и вчерашний прекрасный план превращался в труху. “Дома не отложить ни копейки. Надо соглашаться. В больнице — скорее”.

Мельница в голове завертелась быстрее, вынося наверх серые стены, койки в два ряда и хрип старухи, оставленной умирать в коридоре. Жар, готовясь вырваться наружу, ломал суставы, и хотелось кислого — капусты или холодного — воды. Колодезное ведро, брошенное в сруб, улетало вниз, гремя цепью. Раздался глубокий всплеск, и она потащила полное ведро наверх, с трудом вращая рукоятку: “...телефона нет, попросить родителей — придется рассказать... Нет. Нельзя”. Пустое ведро показалось над срубом.

Стараясь ступать твердо, она дошла до новой ванной комнаты и отвернула краны. Хлорная струя хлынула в раковину. Выпустив из рук фаянсовый край, Ксения сползла вниз — под ядовитый источник. Жар вырвался наружу и залил руки и грудь. Она не видела, как мать, неловко поддев ее под мышки, тащит в комнату, и не слышала хрипа, который, как рыбью кость, выталкивала наружу ее гортань.

“Неотложная” приехала скоро, но Ксения успела прийти в себя. Молодой врач осмотрел и сказал, что в легких спокойно. В больницу не предложил. Мать ходила в аптеку и в универсам за лимонами. К вечеру приехал отец, изредка заходил в Ксеньину комнату и стоял у притолоки. Тяжелые жернова подрагивали над запрудой, и под их покачивание Ксения заснула и проспала до позднего вечера, когда сквозь сон и жар услышала настойчивый голос: “Да не заражусь! Я никогда не болею!”

Инна входила в комнату. Растерянное лицо матери скрылось. Инна отодвинула завешенный марлей стакан и положила коробку с пленкой.

“Купила?” — Ксения поднялась на локте. “Да”, — Инна ответила коротко, но Ксении показалось, что ее глаза метнулись. “А они?” — Она махнула рукой за окно. “Сначала — мы”. — Инна смотрела в пол. “Ты же обещала... Мы чай пили...” — вышло слабо. “Парня того не было вчера. Я хотела позвонить. Хочешь, прямо сейчас? Какой у них?” Ксения продиктовала на память: “Запиши”. — “Запомню. Я — математик. У меня хорошая память на цифры, — теперь Инна смотрела веселее. — Поставим?” — Она взялась за коробочку. “Куда? На пылесос?” Инна вскочила: “Сейчас принесу. Мой в футляре — нетяжелый”.

Она сбегала быстро. Сняв стакан и лекарство, поставила магнитофон, откинула верхнюю крышку и, ловко намотав начало на пустую бобину, показала, где нажимать. “Спущусь в автомат и вернусь”. Ксения кивнула.

Уловив слабое шуршание, она откинулась на подушку и закрыла глаза.

Тревожный низкий звук приподнял ее над кроватью. Тело стало тяжелым и плоским. “Зеркало”, — она догадалась, и сейчас же, откуда ни возьмись, налетели злобные тролли, подхватили ее и понеслись вверх, раздвигая грани комнаты. Первые такты повторялись, забирая все и шире, и вдруг, на самой неимоверной высоте, вступили таким мучительным перебором, как будто этот звук исторгало само безвоздушное пространство, — душе такой не выдохнуть.

Ужасные тролли задрожали и выпустили зеркало из рук. Оно полетело вниз, отражая холодные сверкающие звезды, и разбилось бы на тысячу осколков, если бы мелодия, подхватив Ксению, не бросилась с нею в пляс. О, что это была за пляска! Ксеньины руки и ноги дергались, как на веревочках, губы прыгали, и пальцы щелкали в такт, завлекая в круг свежих танцоров, и не было сил остановиться. Еще минута, и она упала бы под ноги танцующим, но музыка как будто сжалилась над нею и изменила ритм: он стал прерывистым, как дыхание.

Ночная рубашка превратилась в сверкающее бело-лунное платье, и, приподняв пальцами серебристый подол, Ксения потянулась за светом. Музыка ширилась, приветствуя торжественную безнадежность, и дальние высокие голоса извлекали из тьмы невыносимое успокоение, похожее на обморочный покой.

Едва затихнув, музыка началась снова. Первые такты попытались продолжить танец, но голос певца неожиданно поднялся над ними и повел мелодию за собой. Ксения видела его запрокинутую голову и закрытые глаза. Волосы прилипли к высокому лбу, но голос, усталый и спокойный, запел о том, что теперь наконец он видит все так ясно, что может сказать, что случится со всеми, но музыка, пляшущая на заднем плане, выдавала его с головой: ему было страшно, так страшно, что, не выдержав страха, он закричал: “Jesus!” — и мелодия понесла его за собой, разрывая в клочья спокойствие прежних слов. “Кого это он?..” — мелькнуло и пропало.