Елена Чижова - Орест и сын

“Хотите, я тоже покажу вам интересное?” — Орест Георгиевич предложил, словно книга, назначенная на продажу, навела его на мысль. Он выдвинул ящик темного бюро и вынул лакированный альбом, замкнутый металлическими застежками, похожими на дверные петли. “Тут, — пальцы пробежали по обрезу, — наше семейство. Посмотрим?” — Он качал альбом на руке и смотрел на Ксению, как будто взвешивал, достойна ли. “Да”, — Ксения согласилась вежливо. Хозяин взялся за верхний угол. Альбом раскрылся, скрипнув петлями.

На первой странице под нежным покровом папиросной бумаги помещался желтоватый, немного размытый временем снимок: мальчик лет десяти стоял рядом с теленком. В самом низу ломкой вязью от руки было написано: “1860”. “Мой прадед. Дагерротип сделан в Бадене”. — “Они были богатые?” — спросила Ксения. Название места встречалось в литературе. “Земля, крестьяне... — Он немного растерялся. — Да, владения солидные. Впрочем, быстро обеднели после реформы. А это мой дед”.

Ксения смотрела на скуластое лицо, обложенное прямоугольной бородкой, и слушала, что дед был форменным разночинцем, любил шить сапоги, сам растягивал кожу, сам сушил ее, всю кладовку заставил колодками. Орест Георгиевич махнул рукой на лабораторную дверь: “Бабушка сердилась, потому что была светской львицей, а муж ходил по дому в фартуке и с молотком. Человек должен быть гармоничным…” — Он изменил голос, словно передразнил. Дама на фотографии не походила на светскую львицу — полная, с чуть одутловатыми щеками. “Но, как ни странно, счастливый брак, — сказал Орест Георгиевич и, как будто восстанавливая какую-то непонятную Ксении справедливость, добавил: — Химик, дружил с Менделеевым, одно время входил в коллегию присяжных”. — “А где же ваш отец? Он тоже хотел — гармоничным?” — Ксении стало интересно. Орест Георгиевич нахмурился. Не поворачивая страницы, он показал рукой на книжную полку: “Тоже был химиком. А теперь — чай пить. Антоша, подавай парадный сервиз”.

Уже не для гостьи, для себя он перевернул еще один лист. Ксения успела заметить молодую, коротко стриженную женщину: она стояла за плетеным креслом, легко опираясь рукой о спинку. Шаль, расшитая по полю мелкими звездами, лежала, брошенная на поручень… Первый раз в жизни Ксения пила чай, сервированный так превосходно. Тяжелая скатерть седела крахмальным отливом, чашки на широких блюдцах повторяли формой кувшинки, коричневые кружкиv чая стояли в раскрытых венчиках. Высокий чайник гнул лебединую шею, склоняясь к лепесткам. На самом краю стола, отложенная рукой хозяина, лежала лакированная книга, запечатанная металлическими застежками.

“Надо же, как интересно: вся ваша семья…” — дожидаясь, пока чай станет теплым, Ксения продолжила разговор. Орест Георгиевич поднес к губам и глотнул. Его губы сморщились, как от горького. Чибис отставил чашку, взял альбом и спрятал на место. Вернувшись к столу, он заговорил о школьных делах. В половине десятого Ксения поняла, что Инна не вернется. В прихожей она вынула книгу из сумки и протянула ее Оресту Георгиевичу, но тот усмехнулся, отведя ее руку, и Ксении захотелось бежать из этого дома. В дверях она зачем-то обернулась и, теряя слова, стала говорить о том, что найдет и позвонит, но Орест Георгиевич не делал вид, что слушает, — ждал, когда закроется дверь.

Идя к остановке, Ксения считала учебные дни в месяце, переводила десять рублей в копейки и делила на двадцать, чтобы узнать, за сколько дней, не завтракая, она отложит всю сумму — обязательно отдать. Получалось два месяца — срок немалый, но она решила завтра же попросить Чибиса, чтобы он уговорил отца подождать.

Дома она запихнула книгу под тяжеленную стопку и легла спать, торопя завтрашнее утро, и, уже засыпая, представила пятьдесят серебристых монеток — целый мешочек. “В булочной поменяю — кассиры серебро любят... Инна, конечно, не отдаст...” Тут же приснилась сорока, сидящая за кассой: вынимая из ящичка крепким клювом, она пересчитывала серебряные двугривенные. Сквозь сон Ксения слышала голоса и тонкий звон пересыпаемых монет.

Руки поламывало с вечера. Просыпаясь в темноте, Ксения поводила глазами по голым стенам и снова проваливалась в сны, в которых приходила старая квартира. Как будто наяву она слышала чужие монотонные голоса, бормочущие в родительской комнате, и гадкий протяжный вой, глушащий радиопередачу. Под этот вой она засыпала на старой квартире, — отец включал приемник каждый вечер.