Вадим Фролов - Что к чему...

Лешка молча кивнул, поднялся со стула и пошел к Зинаиде Ивановне.

Пантюхин засвистел, а потом засмеялся.

– Ну, сынок, ай, сынок, рассудил! – Он вдруг оборвал смех и сказал медленно: – А мне куда ж? Опять в тюрягу, да? Это так вы отца родного встречаете-привечаете? Да? Ну, погоди, сынок…

Лешка резко повернулся и шагнул к Пантюхину.

– Ну, ну! – взвизгнул Пантюхин, но все-таки отошел от Юрки.

– А т-ты с нами будешь. 3-здесь жить будешь, со мной и с Лелькой, – спокойно сказал Юрка.

И тогда закричала Лелька. Она отскочила от стены, схватила с буфета какую-то вазочку, грохнула ее об пол и начала кричать.

– Рассудил, – кричала она, – распорядился, надзиратель! Эту туда, этого сюда, самих тоже сюда… А ты спросил кого-нибудь, кто как хочет?

– Верно, дочка, верно, – обрадованно забормотал Пантюхин.

– А ты молчи, пьянчуга чертов, – кричала Лелька, – опять приехал нашу жизнь заедать?! Хватит! А меня ты спросил, братишка милый, хочу ли я с ним жить? Мамку ты определил, благо нашелся хоть один из вас человек, а меня ты на что определяешь? Его пьяную блевотину подтирать, подштанники загаженные стирать? Да? К черту! Я молодая… Я жить хочу, понимаешь ты, надзиратель проклятый, жить… Надоели вы мне все хуже смерти… Уйду!

– К-куда ты уйдешь, д-дура, – сказал Пантюха презрительно.

– Куда? Найдутся добрые люди, помогут… Не дадут пропасть.

Она рывком отворила дверцу шкафа и выкинула оттуда чемодан. Он раскрылся, и из него посыпались туфли, платья, еще что-то. Я нагнулся помочь ей, но она сильно оттолкнула меня, так, что я ударился об стенку.

– А этого… еще зачем привел? – закричала она. – Чтобы на посмешище нас выставить, да? А ну катись отсюда, чистюля сопливый! – И она замахнулась на меня какой-то тряпкой.

Я попятился к двери. Пантюхин захохотал.

– Зверь девка, – кричал он, – вся в меня!

– М-молчи, з-зараза! – орал Юрка. – А то как д-двину!

– К черту! – кричала Лелька. – Видеть вас не хочу…

И только Лешка с Зинаидой Ивановной тихо стояли у окна, и Лешка что-то говорил ей, а она слушала и утирала слезы, и изредка тревожно посматривала на Юрку, Лельку и Пантюхина. Я пошел к двери и уже в передней услышал, как она сказала:

– Не сердитесь на меня, дети, и ты, Петя, не сердись – не могу я иначе. А ты, Леля… – дальше я ничего уже не слышал. Я сбежал по лестнице, выскочил во двор и успокоился только на нашей скамейке в сквере. Я сидел долго, мысли мои скакали, я пытался разобраться и понять, что произошло и кто из них прав. Потом я увидел, как по улице пробежала растрепанная Лелька, а через некоторое время в ту же сторону прошли Зинаида Ивановна и Лешка. Он нес два чемодана, а у Зинаиды Ивановны в руке была только сумочка. А еще через некоторое время ко мне подошел Юрка. Он сел рядом, помолчал немного, а потом сказал как-то очень мягко:

– Т-ты не сердись, ее ведь тоже п-понять надо… И на меня н-не сердись. Я д-думал, они тебя п-постесняются.

Я не сердился, – что я – не понимаю, что ли? Он опять помолчал, потом уже совсем другим тоном спросил:

– Д-деньги у т-тебя есть с собой? Понимаешь, ему… б-батьке… опохмелиться надо. Я его запер, сказал, что принесу пол-литра.

Я достал тридцать рублей – те, что дал Лешка, и протянул ему.

– К-куда столько, – сказал Юрка.

– Это твои, – сказал я, – на дорогу.

– Откуда? – спросил он и сразу махнул рукой. – Н-не п-поеду я, Санька. Н-не м-могу.

И я в первый раз увидел, как Юрка Пантюхин плачет. Юрка Пантюхин! Он сморкался и плевался, и вытирал слезы ладошкой и всхлипывал, как маленький, и ругался совсем как взрослый – зло и гадко. И я не знал, что ему сказать, потому что понимал, что ничем утешить я его сейчас не могу. Я только бормотал что-то вроде – да брось ты, да ладно, да хватит тебе в самом деле, а больше ничего придумать не мог, и в голове у меня была каша, и мне все время казалось, что вот сейчас я соображу что-то очень важное для меня.

Когда Юрка успокоился, я все же спросил:

– А как же ты?..

– Н-не знаю, – тоскливо сказал Юрка. – К-как-нибудь п-проживем… Н-не могу я его сейчас б-бросить, понимаешь, н-не могу, и все тут… Один он совсем остался… Как же я м-могу…

Он взял из тридцати пять рублей, а остальные вернул мне.

– Т-тебе пригодятся, – сказал он. – П-поедешь?

Я не знал. Все опять как-то перевернулось, я уже привык к тому, что мы поедем с ним вместе, а тут вдруг… Я понимал Юрку, понимал, что иначе он не может, и мне было очень жалко его, и я… гордился им, что ли… Комок сидел у меня в горле, когда Юрка говорил, почему он решил остаться… Но, конечно же, мне было обидно, что все срывается, хотя я Юрке этого и не говорил, – подло было бы сказать ему это.