Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

Мама всматривается в седую женщину, в ее склоненную голову.

– Мария Николаевна, вы?

Женщина поднимает голову, смотрит – и не узнает. Или у нее мутно в глазах от горя, или мама так изменилась, что ее уже не узнают знакомые.

– Катенька… Наташенька… – произносят дергающиеся губы женщины. Плечи ее снова содрогаются, она закрывает лицо ладонями, трясется всем телом. Плач ее сильнее, чем прежде, оттого, вероятно, что есть кому понять ее, разделить ее горе.

Я знаю Марию Николаевну, ее фамилия Брант. Я знаю, видела не раз и ее сестер – Екатерину Николаевну и Наталью Николаевну, что неподвижно лежат друг возле друга с накрытыми платками лицами. К Екатерине Николаевне меня однажды водила мама, лет пяти, показывать мои диатезные пятна, – Екатерина Николаевна считалась хорошим детским врачом. На врачебные приемы я всегда шла неохотно. Играла мамиными инструментами в «доктора», любила надевать мамину белую докторскую шапочку, говорила, что и я буду доктором, но дико артачилась, если приходилось лечиться самой. У всех врачей были холодные руки, от которых мне становилось дрожно и щекотно, все они заставляли широко раскрывать рот и лезли туда железками, которых я боялась еще больше, чем холодных докторских пальцев. Входя во врачебные кабинеты, я заранее начинала хныкать и подвывать, защищая себя от холода, щекотки, железок в горле. На всякий случай заныла я и на пороге к Екатерине Николаевне. «О милая, да ты, оказывается, певунья! – заулыбалась Екатерина Николаевна. – Ну, попой, попой, я послушаю… Ты, может быть, оперы знаешь, из опер мне что-нибудь споешь? Ну-ка, давай вместе, ты начинай, а я тебе подтягивать буду…» Руки у нее оказались не холодные, а теплые, мягкие, на животик она надавила мне совсем не больно, а в горло только посмотрела, не прикоснувшись. «Надо тебе, пупсик, вареньица поменьше есть! – сказала она мне. – Ты его, наверное, очень любишь?» Это была правда, я постоянно клянчила у мамы варенье, а если мама не давала, то могла и сама без спросу залезть в банку большой ложкой.

Вот такой запомнилась мне Екатерина Николаевна, такой каждый раз я видела ее и потом: улыбающейся, светловолосой, с веселой искоркой золотого зуба в уголке рта. Глядя, как он посверкивает, всегда хотелось, чтобы Екатерина Николаевна улыбнулась еще и еще – чтобы снова и снова мелькнул и вспыхнул этот веселый добрый огонек…

Оцепенев, не в силах подойти близко, я смотрю на лежащих женщин и ни в той, ни в другой не узнаю Екатерину Николаевну. Не потому, что не вижу их лиц, а потому, что в моем сознании не хочет помещаться, что на земле в безжизненной неподвижности – та самая Екатерина Николаевна, так полюбившийся мне доктор, которая, сдерживая на лице улыбку с золотым огоньком, предлагала мне вместе с нею петь в своем белом врачебном кабинете…

– Не верится, что они могли скончаться от солнечного удара… Обе сразу… – сказала мне мама на другой день после встречи с Марией Николаевной, когда мы были уже далеко от места похорон, но впечатление, вызванное ими, все еще продолжало нас давить. – Может, они приняли что-то? Какой-нибудь яд? Чтобы самим оборвать свои мучения… Но как же в таком случае они могли оставить Марию Николаевну одну?..

Неизвестно, что вышло бы у Марии Николаевны с ее попытками в одиночку, слабыми своими руками, да еще кухонным ножом, выкопать могилу для двух сестер, но мама сумела остановить нескольких мужчин. Сменяя друг друга, они довольно быстро отрыли яму глубиной в метр, в которую и опустили покойниц. Эти же мужчины принесли с поля солому, накрыли ею тела, а уж потом стали сыпать землю.

Мама предлагала Марии Николаевне идти вместе с нами, но она не хотела, не могла оторваться от могильного холмика. Удаляясь, мы много раз оборачивались: Мария Николаевна лежала на сухом могильном бугре, охватив его руками. Какой одинокой, какой несчастной выглядела она на могиле сестер! Когда их зарывали, она без конца повторяла одно и то же: «Положите и меня вместе с ними!.. Положите и меня!..»

С холма на холм, с холма на холм… Следы, следы, следы, большие и маленькие, твердых подошв и босых ног, серо-желтая пыль, вздымаемая непрерывным людским шествием, плотно осевшая на придорожных лопухах и репейниках, палящий зной и неутолимое желание пить… Язык во рту сухой и жесткий, царапает нёбо – будто рот полон песка; его хочется выплюнуть – и нет слюны… А воды всегда мало, надо тянуть ее до следующего колодца, до следующего степного ручья. А они тоже редки…