Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

– Зачем сам, люди говорили.

– Брехня все это! – сказал Ворон равнодушно-презрительно и, зевая, потянулся телом, разводя в стороны руки. – И Волкова никто не убивал. Просто пьяный замерз. Он трезвый-то бывал когда?

– А чего ж тогда милиция искала, если б он просто пьяный? Значит, подозрение имелось, что дело нечистое, ктой-то в этом виноватый.

– Милиция – на то она и милиция. Должна все проверить.

– Так три ж раза вызывали! Проверить и одного хватило!

– А! – отмахнулся Ворон и встал с земли, выпрямив свою длинную худую фигуру.

Развалисто переставляя замлевшие ноги, он пошел в сумрак, к своему трактору, погремел там в будке и вернулся с пружинным трехместным сиденьем и старой заношенной солдатской курткой на вате.

Бросив сиденье на землю, он улегся на него, подгреб под голову солому и накрылся курткой.

Павел тоже сходил к тракторам за телогрейкой, надел ее на себя и прилег у затухающего, уже без пламени, светящегося одними только угольями костра на солому, что оставил Ворон.

Спать не хотелось, Павел глядел в темную бесконечную глубь неба – в ней уже проступали и, помаргивая, тлели желтоватые и голубые звезды. Совершенно беззвучно, в той же немоте, в какой темнел и мерцал небесный купол, пересекая звездную россыпь, двигалась крохотная светлая точка – то ли высотный самолет, то ли спутник. Соловьиного свистания поубавилось, из невидимых певцов остались только наиболее голосистые, до полного самозабвения захваченные рождавшейся в них музыкой. Поглядеть бы на этих птах, что с такой страстностью вели свое певческое состязание: были ли это старые соловьи, искушенные в турнирах и защищающие свою профессиональную честь, или же, напротив, молодые, впервые испытывающие сладость соперничества и еще только набирающие искусства?

– Во, паразиты, как глотки дерут! – сказал Ванька. И заскреб голенищами сапог, приподымаясь.

Бухая о землю сапогами, он отошел в темноту, к яблоням. Продолжительное время было тихо. Потом Павел услыхал, как Ванька мочится.

– Темнища! – сказал он знобко, возвращаясь к костру и располагаясь на телогрейке. – Доведись вот так одному в потемках тут ночевать – страху наберешься!

Он повозился, лег сначала на один бок, перевернулся на другой, посопел, затих.

Костер медленно умирал, красные нагоревшие уголья все плотнее покрывались коркой черного пепла, чуть слышно под нею шевелясь, распадаясь с легким звоном. Соловьи на усадьбе все цокали, свистали, звездное небо горело теперь совсем ярко, в полную силу, его глубь была уже без синевы, бархатно-черна, отчетливо выделялся ковш Большой Медведицы и продолговатым, раздвоенным облаком, протянувшимся поперек всего небосвода, светился Млечный Путь…

Настроение, с которым Павел бродил по хутору, сидел на холмике, а потом – у копанки, ожидая, пока ведро наполнится звонко падающими каплями до самого верха, не убывало в нем, не уходило; какой-то щемящий, беспокоящий ток шел через сердце, и он сам не заметил, как шумно поерзал на соломе и слышно для окружающих вздохнул.

– Ты чего? – спросил Ванька сонно, сквозь руки, в которые он запрятал лицо и голову.

– Да вот… – проговорил Павел, не зная, как проще объяснить. – Жаль все ж таки…

– Чего?

– Вот всего этого…

– Ты про хутор, что ль?

– Про хутор.

– На-ашел че-о жалеть! – кривя рот в зевке, с растяжкой протянул Ванька.

– А тебе неужто все равно? – спросил Павел. Он мог бы и не спрашивать, знал, что ответит ему Ванька, но все же спросил, как-то не веря, что у Ваньки так-таки и не шевелится ничего внутри, а только одно полное безразличие и бездумность.

– Спи ты, ну тебя! – буркнул Ванька и добавил еще что-то совсем неразборчивое – уже спал.

Спал и Ворон, с коротким звуком, толчками, выдыхая воздух сквозь приоткрытый рот.

Павлу стало горьковато, что он одинок со всем тем, что у него в душе, что его беспокойство и размышления не интересуют Ваньку, ничего не затрагивают в нем. Почему так? Что за причина этого безразличия? Почему и другие из местных жителей, слушая Павла, в лучшем случае лишь пассивно соглашаются с ним, а чаще остаются вот такими же безучастными? Ведь все это так серьезно, так важно! И такое имеет к каждому из них отношение! Ведь они не случайные гости в этом краю, которым нет никакого дела, что и как вокруг, все они родились тут, здесь их родина, земля, хозяевами которой они называются; эта земля их кормит, одаряет многими радостями, от ее щедрости, плодородия и богатства они живут, и многие будут жить здесь весь свой век, до полного скончания своих дней. Как же можно пребывать незрячим, глухим сердцем к тому, как убывают богатства края, его красота, как тяжко страдает природа, какой невосполнимый терпит она ущерб? Сколько потерь и за какой недолгий срок! Если бы еще потери были вынужденными, по крайней хозяйственной необходимости, если бы взамен достигалась какая-нибудь выгода! Сколько утрачено просто зря, без всякого смысла, без всякого оправдания – по одной только неразумности, по безответственному, бездумному расточительству, по равнодушию, по неумению ценить, беречь, использовать… Сколько потеряно напрасно, впустую труда предшественников, какой урон понесла былая красота земли!