Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

– Ну, Валера! – сказал Мальков с напряженным, серьезным, строгим лицом, бугристо обозначенными желваками скул, берясь за ручки ковша.

Валере на миг стало боязно, даже как-то дрожно в теле от этой необычайной сосредоточенности в лице Малькова, оттого, что целая куча народа смотрит на них и каждое его движение под контролем их глаз, оттого, что от них ждут мастерства, равного их задаче, и не только его одного, но как бы и еще чего-то, выше, значительней, ценней, что войдет в отливку вместе с металлом составной частью, и это надо явить сейчас, найти в себе, в своих руках, сноровке, умении, душе… Может, и вправду было бы лучше, если б Мальков взял для этого дела Кириллова!

Глаза Малькова, сощуренные от обжигающего жара, которым дышал ковш, глядели ждуще, руки его в брезентовых ватных рукавицах лежали на ручках ковша, – отступать было поздно, раздумывать некогда, надо было браться за горячие рукоятки ковша с другой стороны…

Через полчаса остывающие бронзовые плиты были отделены от форм, отнесены к стене и поставлены стоймя.

Мягкий спокойный глянец лежал на бронзе. Затвердевший металл потемнел, стал смугло-кирпичным, по нему разлилась едва уловимая лиловатость. Удивительна все-таки, прекрасна, неповторима бронза! Не нужно даже специально знать о ней что-то, чтобы это понять, ощутить. Ни в каком другом металле так не чувствуется выключенность из времени, причастность вечному, нетленному, чему нет меры и сроков, перед чем обычная человеческая жизнь – лишь краткое быстротечное мгновение. Не зря, не случайно, перепробовав всё, еще издревле скульпторы выбрали ее главным своим материалом…

Все, кто был на отливке, рабочие из основного литейного цеха, – как раз наступил обеденный перерыв и шум механизмов умолк, работа остановилась, – толпой стояли перед бронзовыми плитами, смотрели на них.

Смотрел и Валера – из-за спин, плеч, голов. Тело его под спецовкой было мокрым от пота, в руках он ощущал легкую дрожь, хотя все уже было сделано и сделано удачно, хорошо. Простое, в общем, дело-то, не хитрей, чем всё другое, а вот ведь – и пот течет за шиворот, и руки никак не унять…

Из главного цеха подходили еще рабочие; они, не перестроив еще свои голоса на тишину, шли шумно, говорливо, кучками, – поглядеть, что это там такое выпек Мальков, а войдя под своды малого цеха, увидев доски, длинные колонки имен на них, затихали и смотрели уже молча.

– Твоя работа? – толкали знакомые парни Валеру в бок.

Он кивал, скромно, неопределенно, – и не утвердительно, и не отрицательно. Как сказать – моя? Малькова эта работа, а он только помогал, подручничал… Но ведь помогал! Значит, все же – и его это труд, и его мастерство… Доскам этим висеть долго, они переживут всех нынешних людей, не одну смену людских поколений, вероятно, они переживут, и навсегда, на все времена в них останется вместе с запечатленными на них именами еще и труд, искусство создавших их мастеров…

– Да-а… – произносили в толпе вполголоса, подавленные той скорбной и вместе величественной силой, что была в ровных столбцах имен, в их множестве. Говорить громко почему-то никто не решался. Но хотя произносились одни эти протяжные «Да-а…», сердца людей были открыты друг другу и словно бы соединены в одно, и всем было понятно, что звучало в этих восклицаниях, какие чувства и мысли срывали их с губ.

Кто-то, молодой, удивился – наивно, глуповато-искренне, точно впервые для себя обнаружив, какой губительной была война:

– Это что ж – с одного колхоза?! Ого! А если по всему Союзу подсчитать?

Сосед с укоризной ответил:

– Подсчитано. Двадцать миллионов.

Седой Кириллов, самый старый литейщик, тоже сказал: «Да-а…», помолчал, потом добавил:

– Это хорошо… Это правильно… Всех бы вот так вспомнить, записать. И наших бы заводских. Сколько их не пришло…

Мало-помалу толпа истаяла, разошлась. Ушел обедать и Мальков.

А Валера остался. Нарочно, чтоб побыть с бронзовыми плитами наедине, не спеша, основательно их разглядеть, без помех насладиться тем чувством творца, что впервые явилось ему так отчетливо, волнуя его таким новым, еще незнакомым ему волнением, так чудесно, возвышенно в нем все приподнимая.

Выступающие из плоскости плит колонки фамилий, имен, дат – врезались в глаза. «Капустин Петр Антонович… Ложкарев Семен Алексеевич… Мухин Виктор Васильевич…» Все больше – ровесники его, чьи жизни оборвались на восемнадцати, двадцати годах… Такие же простые, деревенские парни…